— У тебя есть предложение? — спросил его Коврунов.
— Есть, Даниил Петрович. Конкретное предложение. Разрешите изложить?
— Излагай! — Коврунову явно нравился этот неунывающий доцент.
— Надо противопоставить им мощную мафию порядочных людей. И начать создание мафии сегодня, не откладывая. Нас шесть человек. Штаб уже есть. Для начала давайте изберем президента. Предлагаю кандидатуру академика Климова. Кто за?
Нервозное напряжение, вызванное недавним спором, было снято. Все подняли руки.
— А ты, конечно, претендуешь на пост казначея? — засмеялся Коврунов.
— Конечно. Как же я иначе смогу быть равным среди профессоров и академиков? Пьем за президента, за тебя, Николай Николаевич!
Николай Николаевич стоял с бокалом в руке у стены — щедрый хозяин, доброжелательный мэтр, великодушно снизошедший к мирской трапезе небожитель. Но вот он пригубил вино, и улыбка пропала. На лице проступила сначала озабоченность, потом ее сменило суровое, почти жесткое выражение.
С изумлением следил Сергей за этой переменой. Перед ним стоял уже другой, недобрый человек, умеющий и зло приносить.
— Друзья мои, — глухо заговорил этот незнакомец. — Я пригласил вас для серьезного разговора.
Его перебил Захар Федотович:
— Скажи лучше по Гоголю: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие».
— Можно и так. Известие и вправду пренеприятное. — Холодная усмешка тронула его губы. — Помните, я вам говорил о сундучке, который стоял под письменным столом. Так вот, этот сундучок вместе с рукописями пропал…
Все недоуменно посмотрели на Николая Николаевича. Секунды потянулись медленно, тягостно, прямо-таки физически ощутимо.
В сознании Сергея всплыла чья-то афористическая фраза, кажется, философа Розанова: «Молния сверкнула в ночи: доска осветилась, собака вздрогнула, человек задумался». И он невольно обвел взглядом присутствующих в комнате. Лицо Коврунова было, как и прежде, безмятежно и неподвижно — его лишь осветила вспышка молнии. Чугуев часто, сердито заморгал, видимо, никак не мог осознать сказанного — рефлексы не срабатывали на неведомое. Ироничная улыбка еще больше скривила губы Алябина, глаза его недобро смеялись, словно все понимали… Стельмах весь напрягся, подался вперед, готовый к любой неожиданности. Он-то и разорвал затянувшееся молчание:
— Уж не считаешь ли ты…
— Нет, не считаю, — прервал его Николай Николаевич. — Но пойми меня правильно, Иван Никитич. Никто, кроме вас, не знал об этом…
И тут новая метаморфоза: исчез жесткий, беспощадный человек, словно и не было его. Теперь он смотрел грустно, с повинной улыбкой.
— Значит, считаешь… — упрямо повторил Стельмах.
— Нет. Всех — нет…
— Кого? Говори прямо! — Видимо, Стельмах всегда был неумолим в своей грубой прямоте.
— Пока не знаю… Этот человек оставил отпечатки пальцев…
— Плохо наше дело. — Ядовитая желчь наполнила слова Стельмаха. — Да и твое, Коленька, не лучше. — Он обвел пристальным взглядом всех, кто был в кабинете, — Скисли, граждане преступнички? По законам детективного действия придется вам оставить на посуде отпечатки пальцев. Для сравнения. Смелей, смелей, нельзя обижать гостеприимного хозяина…
Он размашисто написал на бумажной салфетке: «Преступник Стельмах» и накрыл этой салфеткой свой бокал. Вскоре рядом встал другой бокал с салфеткой «Коврунов», затем «Алябин»…
— Коля, скажи, что это так… шутка! — Захар Федотович не верил в серьезность происходящего. Он будто ждал, что кто-то сейчас не выдержит, рассмеется… Но все же вынул толстыми пальцами из внутреннего кармана пиджака авторучку. — И мне надо расписываться?
— Извини, Захар…
Сергея тоже поразил этот крутой поворот в застольной беседе. Сначала он подумал, что именно так, честно и прямо, надо все сказать своим друзьям. Пусть помогут разобраться, посоветуют. Но Николай Николаевич, похоже, не приглашал их к откровенности. В его последних, чуть смягченных интонацией словах было что-то вызывающее и категоричное. Даже сочувственно поданные, они не скрыли смысла, беспощадно равнодушного, как приговор.
Угрюмая тревога повисла в кабинете.
Николай Николаевич был внешне спокоен. Он стоял с бокалом в руке и рассеянно оглядывал полки бара.
Чтобы как-то привлечь его внимание, намекнуть, как неловко и оскорбительно совершаемое им, Сергей тоже взял салфетку, приложил ее к стене и крупными буквами вывел «ИЛЬИН».
Но Николай Николаевич сделал вид, что не заметил этого. И лишь когда на сервировочном столике выстроились в ряд шесть бокалов, покрытых именными салфетками, сказал примирительно:
— Не сердитесь. Мне нелегко было… Через два-три дня все выяснится, и мы снова встретимся здесь, снимем напряжение хорошей выпивкой…
— Думаю, что не снимем, Коля, — задумчиво произнес Алябин. — Ты выразил ко всем свое отношение, как на исповеди… Спасибо тебе…
Шумно выдохнув, поднялся из кресла Стельмах.
— В общежитии культурных людей есть обязательная «презумпция честности», или, как говорил Николай Иванович Вавилов, «гены порядочности». Это некий моральный императив, без которого немыслимо существование интеллигента… Поэтому мне здесь делать нечего… Буду ждать результатов твоей экспертизы… Прощай!
Сделав шаг к дверям, он вдруг осел на правую ногу, прислонился к шкафу. Сергей подхватил его под руки и опустил в кресло.
— Дайте валидол… Лучше нитроглицерин… — прошептал Стельмах побелевшими губами.
Николай Николаевич суетливо пошарил в карманах пиджака, вытащил стеклянную трубочку с нитроглицерином и торопливо протянул ее Стельмаху.
— От тебя не возьму… — Стельмах даже отвернулся.
Тогда Коврунов с не свойственной ему поспешностью вырвал из рук Николая Николаевича трубочку и, откинув пальцем пробку, ссыпал несколько белых крупинок на ладонь Стельмаха. Спустя несколько секунд Стельмах медленно поднялся, пошел к двери.
Коврунов взял его под локоть.
— Я тебя подвезу.
Проводив гостей, Николай Николаевич подошел к столу, налил в фужер водки и залпом выпил. Сейчас он выглядел постаревшим, сломленным, будто впервые встал с постели после долгой болезни. Плечи опущены, за стеклами очков мутные, ничего не выражающие глаза, мелко подрагивающие старческие руки.
— Ну что, братец, — сказал он, обращаясь к самому себе, — наделал делов!
— Да уж, — отозвался Захар Федотович. — Как теперь выпутываться будешь?..
Алябин возразил:
— Зачем ему выпутываться? Это забота того, кто унес сундучок!.. А я догадываюсь, кого ты подозреваешь… Коврунова, да?
— Никого я, братцы, не подозреваю, — искренне признался Николай Николаевич. — Нашло на меня… Ну и сотворил такое… мерзкое сотворил… — Он повернулся к Сергею, усмехнулся: — И вы меня осуждаете?..
— Как бы это вам сказать… — начал Сергей.
— Говори прямо, помня о том, как юный Аристотель заявил о своем седовласом учителе: «Платон мне друг, но истина дороже».
Николай Николаевич распрямился, прошелся по комнате, но, снова услышав голос Сергея, остановился, раскачиваясь из стороны в сторону.
— Напрасно вы не предупредили меня о своем замысле. Я бы вас отговорил… Обидно получилось… Всех обвинили…
— Не обвинил, а пригвоздил к позорному столбу, — уточнил Алябин.
— Пожалуй, это вернее… А если никто из ваших товарищей не причастен к этому? Я понимаю, вы хотели всех ошеломить, неожиданным напором добиться признания. Но не подумали о том, что виновный вряд ли сознается в присутствии своих товарищей. В общем, извините меня, исполнение было неудачным, любительским. А придуманные вами отпечатки пальцев… Тут уж явный перебор…
— Придуманные? — воскликнул, не веря своим ушам, Захар Федотович. — Ну ты даешь, Николай!
Николай Николаевич потускнел, глянул на Чугуева пристыженно, как на строгого учителя.
— Да-а, наломал ты дровишек… — спокойно, как бы размышляя вслух, произнес Алябин, — Недавно мне рассказали дикую историю. Под Смоленском два парня-остолопа нашли в лесу фашистский блиндаж. А в нем склад с оружием и одеждой. Нарядились они в эсэсовские шинели, фуражки, взяли по автомату и двинулись в соседнюю деревню. А там в крайнем доме старички отмечали золотую свадьбу… Так эти два балбеса решили поразвлечься. Вошли в дом, подняли автоматы и заорали: «Хенде хох!» Представляете ситуацию?.. У старых людей война еще в крови, в генах ужасом засела… Подняли они руки. А балбесы командуют: «Выходи!»… Вывели всех, лицом к стене поставили… Но тут старички опомнились, скрутили балбесов, намяли им бока…
— К чему ты это рассказываешь? — спросил Захар Федотович.
— Мне в назидание. — Николай Николаевич вздохнул, зябко поежился, — Я ведь тоже, Захарка, учинил моральный расстрел… И меня надо бы, как тех балбесов…
