В Федулинске его приятно поразило отсутствие кислых запахов и нелепой сутолоки, присущей всем подмосковным станциям, а также то, что все надписи, указатели и даже рекламные щиты были сделаны на русском языке. И воздух здесь был такой, словно, отъехав на шестьдесят километров от Москвы, оказался на морском побережье.
У стенда с расписанием Спиридонов выяснил, что последняя электричка на Москву уходила после двенадцати ночи, и здесь же познакомился с первым федулинским аборигеном, красномордым алкашом лет шестидесяти в брезентовой робе, который мирно сидел на скамеечке и, держа в одной руке красный гладиолус, сосал пластиковую бутылку «пепси». Для наметанного взгляда Спиридонова сцена совершенно противоестественная, он подошел поближе:
— Привет, землячок! Зачем лакаешь такую гадость? Не лучше ли пивком оттянуться, а? Я бы и сам не прочь.
Мужчина понюхал гладиолус и обратил на него какой-то странный, болезненно-невинный взор.
— Что вы, господин! Раньше десяти вечера никак нельзя.
Спиридонов поглядел на часы: без пятнадцати час.
— А почему раньше нельзя?
В глазах аборигена ответное удивление.
— Как почему? Медицина, брат. Кто рано пить начинает, долго не живет.
— А гладиолус зачем?
— Как зачем? Для красоты, для чего же еще…
В задумчивости Спиридонов вышел на привокзальную площадь.
Федулинск, как и другие подобные города, наспех обустроенные в 50 — 60-е годы для нужд огромными темпами развивающейся промышленности, являл собой самый несуразный тип градостроительства. Огромные пространства, занятые суперсовременными производственными сооружениями, и хаотичные жилые комплексы, где рядом с двухэтажными бараками, слепленными из фанеры и клея, уживались штампованные шлакоблочные девяти- и двенадцатиэтажные здания, вдобавок чудесным образом втиснувшаяся в центр деревенька Федулка, по которой тоскливо бродили привидения недоеных коров и где голосисто орали несуществующие петухи. Высокая водонапорная башня неподалеку от центрального универмага напоминала почему-то перерезанную пуповину невесть куда отвалившегося бетонного младенца. В таком городе бесполезно искать намек на стройную архитектурную мысль, и человека с развитым чувством гармонии вся эта немыслимая чехарда могла запросто свести с ума, но только не Геню Спиридонова.
С первых шагов по тенистым улочкам его охватило смутное томление, словно после долгих странствий он вернулся туда, где бывал раньше, — в снах ли, в иных воплощениях?
Люди, попадавшиеся навстречу, хотя и неброско одетые, оставляли приятное впечатление, будто все разом вышли на прогулку; большинство из них, и молодые и пожилые, окидывали его приветливыми взглядами, улыбались, словно бы ожидая, что он непременно с ними заговорит. На улицах, как и в Москве, полно иномарок, из которых выглядывали дурашливые рожи молокососов с подстриженными затылками; торговали многочисленные шопики; дважды интеллигентные молодые люди попытались всучить Гене блестящую коробку с импортным утюгом, настырно убеждая, что ему повезло и товар он получит в виде приза; то есть повсюду текла обычная коммерческая жизнь, но все же было в привычном круговороте что-то фальшивое, напоминающее опять же какое-то давно забытое сновидение. Некая несообразность витала в воздухе, и отдельные штрихи не складывались в понятную, цельную картину. Алкаш с гладиолусом на станции, похмеляющийся «пепси»; девушка в шопике, у которой Спиридонов купил пачку «Кэмела», а она догнала его с кассовым чеком в руке; два явно обкуренных бычка, с которыми он, зазевавшись, столкнулся на тротуаре, а они, вместо того чтобы пихнуть его посильнее, смущенно пробормотали: «Извините, сударь!»; «жигуленок», пропустивший его на переходе, — что все сие означает? Где он очутился? В Париже, в Ницце или в занюханном, закопченном, нищем подмосковном городке?
Одна деталь особенно его поразила. Он остановился у газетного развала, чтобы купить утренний номер «Демократического вестника» со своей статьей, и вдруг среди пачек газет разглядел детский трупик. Протер глаза, не померещилось ли? — Нет, действительно, — голый трупик, пухлые ножки неестественно вывернуты, ко лбу прилипла белая прядка, и глазки прикрыты потемневшими веками.
— Это что такое?! — спросил Спиридонов, ткнув пальцем, еле ворочая языком от ужаса. Продавец, молоденький мужчина с одухотворенным лицом педика, поспешно прикрыл трупик картонной коробкой.
— Извините, господин, перевозка где-то запропастилась.
Не взяв сдачу и еле доплетясь до ближайшей скамейки, Спиридонов жадно закурил. Рядом расположилась тощая пожилая дама в нарядном летнем платье с одним полуоторванным рукавом. Не успел он отдышаться, как дама завела с ним разговор.
— Простите великодушно, юноша, — похоже в Федулинске было принято любой разговор начинать с извинений. — Не сочтите за хамство, не выбрасывайте, пожалуйста, чинарик.
— Вы хотите курить?
— Честно говоря, очень хочу. Поиздержалась, знаете ли, а до пенсии еще одиннадцать дней. Да и не платят уже седьмой месяц.
Спиридонов охотно угостил ее сигаретой. Пораженная его щедростью, дама залепетала слова благодарности, он се прервал довольно грубо:
— Ладно, ладно, чего там… Скажите лучше, вы местная?
— Даже не сомневайтесь. Мы все тут местные. У нас приезжих не бывает, — рискуя обжечься, дама огородила сигарету ладонями, чтобы не упустить ни капли дыма.
— Как же не бывает? Я сам только полчаса назад приехал.
Дама ответила ему взглядом, в котором он различил то же самое болезненно-просветленное, пустоватое выражение, как у алкаша и у девушки, догнавшей его с чеком.
— Полчаса, господин, где они? Фьють — и нету. Теперь вы наш земляк, коренной федулинец. По-другому не бывает. По-другому нельзя.
Сумасшедшая, догадался Спиридонов. Они все тут немного чокнутые. Но как такое может быть? Первый холодок страха робко коснулся его лопаток.
Он поинтересовался, как пройти на улицу Энгельса, где проживала Люся Ларина, чей адрес записал ему Осик на ресторанной салфетке. Дама подробно объяснила:
— Пойдете прямо до водонапорной башни, потом налево, по улице Хруничева, потом опять налево, до Центра реабилитации. Вы сразу его узнаете, такое красивое здание из красного кирпича. Дальше все время прямо и прямо, пока не упретесь в проезд Урицкого. Там Энгельса рядом, только она уже не Энгельса, а Вторая Худяковская. Ее недавно переименовали. Все, как говорится, возвращается.
— Что за Центр реабилитации? — профессионально уточнил Спиридонов. — Больница, что ли?
Дама хитро улыбнулась.
— Сами увидите. Вы сегодня туда обязательно попадете.
— Полагаете?
— Тут и полагать нечего. По-другому не бывает.
Стараясь не оглядываться на газетный развал, Спиридонов бодро зашагал в указанном направлении. За минувшее десятилетие, пока Россия отвоевывала независимость у бывших союзных республик, а позже у собственных окраин, матерый журналист Спиридонов нагляделся всякого, вряд ли его мог напугать мертвый младенец. Смутило вопиющее противоречие нелепостей, обрушившихся со всех сторон. Нелепые разговоры, нелепая поза трупика, неадекватное поведение аборигенов — не мираж ли все это? Или, хуже того, не грозные ли симптомы умственного сбоя, расщепления сознания, профессионального заболевания независимых журналистов, от которого многие из них преждевременно оказались на кладбище? Да что далеко ходить. Не далее как месяц назад Гордей Баклушев, начальник отдела информации в «Демократическом вестнике», начинавший свою блистательную карьеру еще при Яковлеве, несгибаемый защитник прав человека, личный советник президента, вдруг явился на работу в одних трусах, с начисто выскобленным, как у кришнаита, черепом, с серебряным амулетом на груди и объявил ошарашенной секретарше и сожительнице Лизе, что у него ночью было прозрение и что он создан для счастья, как птица для полета. Едва бедная секретарша набрала номер «скорой», как Гордей подскочил к раскрытому окну и с радостным воплем: «До встречи на Брайтон-бич, дорогая!» — выпрыгнул с десятого этажа.
Вот еще одна странность, которую мимоходом отметил Спиридонов: на улице не видно милиционеров, хотя при демократии их развелось, будто собак нерезаных, и умнейшие из нынешних идеологов рассматривали этот факт как бесспорный признак духовного оздоровления общества, о чем и Спиридонов не раз писал в своих статьях. Добродушный облик могучего мента с каучуковой дубинкой и автоматом стал как бы одним из символов всеобщего преуспеяния и свободы. Но за целый час блуждания по городу он не встретил ни одного. Как это понимать?
До улицы Энгельса-Худяковской он добрался без всяких приключений. Поднялся на третий этаж блочного дома и позвонил в дверь квартиры, обитую коричневым дерматином. Отворила, не спросив, кто пришел, худенькая девушка с милой, заспанной мордашкой — и молча на него уставилась. Зная нравы провинциальной молодежи, Спиридонов строго поинтересовался:
