— Голубчик мой, не надо… Постойте! — сказала она, слегка отмахиваясь обеими руками, точно боясь, что Мустафетов снова обнимет ее. — Постойте и выслушайте меня не обижаясь.
— Говорите… Говори, Оля! Я только и жду твоих приказаний… Я готов на все, на все жертвы!..
— Послушайте. Я люблю вас и готова сама на жертвы, но не хочу, чтобы вы смеялись надо мной. Я не хочу, чтобы, натешившись страстью, вы ушли к другой и бросили меня, быть может, с ребенком, одну, на произвол судьбы…
— Похоже ли это на меня?.. Могу ли я?
— В данную минуту вы совершенно уверены, что никогда в жизни вам не придет в голову мысль расстаться со мной. Но я забочусь не только о себе… Я люблю вас, а любовь ослепляет, побуждает иногда на безрассудство.
— Ты любишь, Оля, милая?
— Да, люблю, но если почему-либо вы не можете жениться на мне теперь, если действительно существует препятствие, которое по своей гордости вы не хотите или просто не можете открыть мне, то поймите же, что я должна заботиться о будущем, если у нас будет ребенок.
— Ребенок… да, вы правы! — согласился Мустафетов, а потом, став вдруг очень серьезным, сказал: — Сядемте здесь, на этот диван, и решим теперь нашу судьбу окончательно. — Он сбивался, говоря ей то «ты», то «вы». Она села, и он продолжал: — Прежде всего поставим друг другу наши условия. Вы совершенно основательно хотите быть обеспеченной на случай рождения ребенка или на случай моей смерти, так как сам я вас никогда не оставлю.
Молотова сделала легкое движение головой, как бы выражавшее сомнение.
— Постойте, не перебивайте меня! — остановил ее Мустафетов. — Тем более что я совершенно согласен с вами. Я выдам вам сейчас, вот здесь, тридцать тысяч рублей.
— Тридцать тысяч? — переспросила Ольга Николаевна.
Ему, знавшему, сколько у него денег, знавшему, как быстро бежали эти деньги из его рук, сумма в тридцать тысяч казалась огромной жертвой. Она же, невольно, снова вскинув взор по направлению к письменному столу, подумала, что там мильон и этого ей мало.
— Да, — ответил он, — вы возьмете эти деньги себе и, если хотите, снесете их на сохранение в банк, предварительно купив каких-нибудь процентных бумаг; а жить мы станем вместе. Я возьму другую квартиру, побольше и удобнее этой; роскошно отделаю ее и буду жить так, как позволяют мне средства.
— А вы очень богаты? — вдруг спросила Ольга, удивленная тем, что он, в сущности, предлагал ей так мало сравнительно с мильоном.
— Во всем и всегда полагайся смело на меня! — ответил Назар Назарович. — В моих руках огромное предприятие. Я сегодня вынул из банка значительный капитал. Возьми то, что я могу дать тебе сейчас, откинь все сомнения и имей в виду только одно: если будешь любить меня, то и при жизни моей, и после смерти ни в чем не увидишь нужды.
Не дожидаясь ответа и только крепко пожав Молотовой руку, он направился к письменному столу и, выдвинув один из ящиков, стал считать.
Ольга Николаевна зорко следила за его движениями и не отрывала взора от кредитных билетов. Каждый из них мог доставить огромное наслаждение, и достаточно было одного, чтобы приобрести прекрасную вещь или платье. А тут их было сколько!
По мере того как Мустафетов считал, глаза Ольги Николаевны все больше разгорались, она все яснее понимала, что и тридцать тысяч — очень много денег. Когда наконец он отсчитал ей триста радужных и совершенно спокойно придвинул к ней всю эту кипу кредиток, она спросила:
— Это в самом деле все мне?
— Это — условие с моей стороны.
— А с моей? — спросила она.
— С твоей?..
Он протянул Молотовой обе руки и встал. У нее закружилась голова. Она кинула еще взгляд на ворох крупных бумажек, а потом кинулась на грудь Назара Назаровича.
Он обнимал ее и сквозь поцелуи наконец спросил:
— Остаешься? Совсем?
— Совсем, да… Только мама…
— Ну, этот вопрос мы уладим. Подожди, я слышу шаги… должно быть, вернулась моя Домна. Я сделаю некоторые распоряжения насчет ужина, и вот тебе отдельная шкатулка для твоих денег. Располагай ими как знаешь!
— Я напишу домой записку.
— Прекрасно! Вот тут в бюваре бумага и конверты. Мы пошлем кучера, если еще не вернется мой Лепорелло. Садись пиши, а я сейчас…
Но не успел Мустафетов договорить, как в передней раздался страшно сильный звонок.
Назар Назарович вздрогнул, затем прислушался, а потом встал и сказал Ольге Николаевне:
— Не беспокойся, я никого не впущу; я даже догадываюсь, кто это.
Он действительно подумал: «Не Роман ли Егорович?» И его догадка оправдалась.
Перейдя в столовую, чтобы видеть оттуда, кто вошел в переднюю, Мустафетов крикнул шедшей из кухни Домне:
— Не отворяй сразу, а спроси сначала кто!
Она так и сделала. Между тем Мустафетов, прислушиваясь, тоже подошел к двери.
— Кто там? — спросила Домна.
— Свой, отворяй, чего боишься! — послышалось в ответ.
Тогда Назар Назарович спросил:
— Роман Егорович, это ты?
— Ну, понятное дело.
Мустафетов приказал Домне удалиться и сам открыл двери.
В переднюю вошел Рогов в таком возбужденном состоянии, что можно было подумать, что он здорово подбавил к давешним возлияниям. Однако от него не скрылось некоторое неудовольствие, выразившееся на лице Мустафетова при его входе. Не стесняясь и даже не справляясь о том, есть ли кто в комнатах, он громко заговорил:
— Ты думаешь, я пьян? Нет, брат, напрасно! С нашего обеда ничего, кроме сельтерской, во рту не было.
— Тише, пожалуйста, там у меня гости, — попробовал остановить его Мустафетов.
— Да, уж вижу, брат, вижу, что не вовремя явился. Я не в претензии, а пришел только доложить, что я снова преобразовался. Старое все кончено, помощник присяжного поверенного Руднев изволил отбыть, а сейчас приехал сюда и остановился в «Европейской гостинице» твой закадыка Роман Егорович Рогов.
Мустафетов смотрел на товарища и невольно улыбался массе драгоценных украшений, которыми тот успел обвесить себя. Пальто и сюртук были расстегнуты, чтобы все это золото ярче бросалось в глаза. У Рогова была надета через шею толстая золотая цепь для часов, перехваченная бриллиантовой передвижкой просто неприличных размеров. В галстук была воткнута изумрудная булавка, тоже усыпанная бриллиантами. Почти на всех пальцах обеих рук, которыми он поминутно вертел перед глазами, любуясь ими, были нанизаны перстни и кольца с драгоценными камнями.
— Когда это ты успел? — спросил Мустафетов.
— Как же, брат, нельзя! Знаешь, надо кое-чем обзавестись. По крайней мере, сейчас видно, что богатый человек идет. Совсем другое уважение.
— Ну, хорошо… Ты, стало быть, теперь поселился в «Европейской гостинице»?
— Да, временно, пока мои не приедут.
— А ты дал знать?
— Нет еще. Хочу завтра, подробно написать и денег отправить.
— А теперь ты куда? — спросил Назар Назарович, явно желая показать этим вопросом, что здесь оставаться ему нельзя.
— Да куда?.. Думал, тебя с собою прихватить и кутнуть на славу.
— Мне невозможно. Пойми, — шепотом прибавил Мустафетов, — я этого дня, быть может, Бог весть сколько времени ждал.
— Понимаю, голубчик мой, понимаю. Ну, что ж делать! Дерну и один на Крестовский. Надо же душу отвести!
— Смотри, только не слишком. А теперь до свиданья! Уж ты меня не держи, дружище… Извини, пожалуйста!
— Помни же — в «Европейской гостинице». Если что понадобится или так просто повидаться — милости просим…
— Хорошо, хорошо!.. Непременно увидимся.
Легкая нервная дрожь пробирала Мустафетова от нетерпения. Он поспешно пожимал руку товарища, в то же время выпроваживая другою, как бы ласково похлопывая его по плечу.
Наконец Рогов ушел. Назар Назарович пошел в кухню и приказал Домне позвать кучера. Когда тот явился, Мустафетов достал из кармана свою визитную карточку, что-то написал на ней карандашом и, отдавая вместе с деньгами, сказал кучеру:
— Поезжай на хорошем извозчике как можно скорее по адресу и отдай вот это дежурному распорядителю. Потом ты там дождешься на кухне и уже вместе с их поваром и заготовленной провизией вернешься сюда. Погоди, по пути отдашь еще одно письмо.
— Слушаю-с!
Вернувшись в кабинет, Мустафетов спросил:
— Ну, что, Оля, готово твое письмо к маме? Я своего гостя выпроводил, и мы теперь совершенно свободны. Через час нам подадут ужин.
— А кто это был?
— Это один мой товарищ и компаньон по делу, — ответил Мустафетов. — Чудак большой руки! Сегодня он получил через мое посредство значительную сумму денег и заезжал, чтобы пригласить меня покутить с ним, спрыснуть получку.
— И вы отказались? — спросила Ольга Николаевна, кокетливо улыбаясь.
— Отказался.
— В таком случае я напишу маме только вот что.
