И когда, наконец, упал маленький листок, за который можно было уцепиться… С появлением Мими Ламбер у Беби возникла иллюзия собственной жизни. Муж выставил ее за дверь. Зачем? Он сам не знал. Затем, что он у себя, затем, что он хозяин, мужчина.
Пусть в доме не будет посторонних, даже если он там не бывает.
— Ах, ты хотела выйти замуж? Тем хуже для тебя, голубушка. Усвой: ты вышла замуж за Донжа, а Донжи…
Жанна избегла подобной участи, потому что Жанна не любила так сильно. Ее выручали благотворительные комитеты — «Капля молока», «Приданое для новорожденных», места, где можно приложить свою жизненную энергию: этого ей хватало, чтобы восстановить душевное равновесие.
Вся беда в том, что Беби любила его, любила неизлечимо, безнадежно, до полного отчаяния. А он ничего не замечал!
— Коль скоро вы простили жену и желаете ее оправдания, могу как адвокат сообщить вам только…
Как человек мэтр Бонифас осуждал их обоих более сурово, чем любой присяжный. Он снова испачкал нос в табаке.
— Сейчас мне трудно сказать вам, какую версию я решу защищать, — это будет зависеть от состава присяжных, а также от позиции прокурора. Но позвольте мне чистосердечно признаться, что передо мной очень трудная задача и что…
Франсуа не понимал, как он выбрался из этой западни. Должно быть, мэтр Бонифас сам открыл дверь. Как только Франсуа увидел свет и вдохнул свежий воздух, он ринулся наутек. Попрощался ли он хотя бы с должной учтивостью?
На улице светило солнце, клубилась в его лучах пыль, катилась тележка зеленщика, в которую была запряжена собака.
— В Америке… — сказал следователь, человек, как видно, далеко не глупый. Какое выражение он употребил?
— Нравственная жестокость.
Франсуа несколько раз нажал на стартер, не включив зажигания.
Беби заявила:
— Нужно было, чтобы кто-то ушел — или он, или я. Я подумала, что ребенок больше нуждается в матери, чем в отце.
Франсуа забыл, что сегодня базарный день. Он долго сигналил на углу запруженной людьми улицы.
— Проезд закрыт. Не видите, что ли? — крикнула ему какая-то торговка, указывая на дорожный знак, устанавливаемый в такие дни прямо на мостовой.
Ему пришлось долго маневрировать, прежде чем он выбрался из тупика.
Он узнавал местность: однажды он проезжал по этой дороге с Феликсом. Из Мийо они выехали к ночи. Купили там перчатки: Мийо — город перчаток. Фамилия старшего мастера на сыроварне была тоже Мийо.
Чтобы попасть в Каор, надо пересечь обширное кремнистое плато, без единого домика или деревца, своего рода пустыню, усеянную камнями, какие, наверно, встречаются на луне.
Почему сегодня он так торопится? Не его вина, если он позабыл причину спешки. Он делал все, что мог, чтобы вспомнить. Делать все, что можешь! Кто это сказал? Значит, того, что он делал, было недостаточно. Правда, он еще чувствовал слабость. Нет!.. Словом, при самом искреннем желании он не мог бы точно ответить, почему так торопится.
Очевидно, сумерки еще не сменились мраком: свет был такой же, как в прошлый раз; вернее, света уже не было, однако темнота еще не наступила. Нигде ни огонька. И небо, и камни одинаково серого холодного цвета. Тень камни не отбрасывают; изредка попадаются обломки крупнее — возможно, аэролиты.
Это не день и не ночь, и Франсуа кидает то в жар, то в холод. Он весь в поту и дрожит. Изо всех сил жмет на акселератор, и тем не менее машина ползет не быстрее навозного жука.
Сможет ли он проехать, не видя ее или, вернее, прикидываясь, что не видит? Он знает, что Беби здесь, слева, в маленьком белом автомобиле. На ней зеленое муслиновое платье до лодыжек и большая накидка светло-желтого цвета, в руке зонтик. Что за причуда обременять себя зонтиком, когда едешь в машине? Правда, машина у нее с открытым верхом. Она походит на автомобиль Мими Ламбер.
«Тем хуже для нее!»
Конечно, Беби машет ему зонтиком. Но зачем она взяла белый автомобиль? Почему одна отважилась отправиться в эту лунную пустыню? Почему выбрала эту маленькую тропинку справа от дороги, откуда ей не выбраться?
Беби потерпела аварию. Тем хуже. Он торопится. Боже мой, как он мог забыть куда едет, и что у него за срочное дело!
Проехать мимо тропинки, притворившись, что не замечаешь своей жены? Это не любезно, даже не вежливо. Папаша Донж был простой кожевник, но вежливости он сыновей научил.
— Привет, Беби!
Вот так. Беспечным тоном. Не останавливаясь, не замедляя ход, словно не замечая, что у нее авария. А она все машет зонтиком. Поздно! Он уже проехал и не обязан видеть, что там позади него.
Долго ли он здесь задержится? Ему нельзя терять ни минуты; у него неотложное свидание. И вот доказательство — его ждет целая толпа.
В зале собралось человек сто с лишним. Одних он знает, других — нет. Тут рабочие с его завода, официант из кафе Центральное, тот самый, что на Новый год вручал ему бутылочку ликера и рекламный карандаш.
— Садитесь.
— Сначала я должен объяснить вам, ваше королевское величество…
— Та-та-та! Я же сказал: «Садитесь».
Узнали ли присутствующие, как и он, мэтра Бонифаса? Королевский наряд преобразил его, но это его борода, правда, аккуратней расчесанная, его кустистые брови. На Бонифасе королевский наряд, пурпурная мантия, на голове корона, в руке скипетр. Произнося «Та-та-та», он слегка постукивает им по плечу Франсуа, и его лицо, нарумяненное, как у карточного короля, выражает неподдельное веселье. Вот почему присутствующие не узнали его — из-за нарумяненного лица и плотоядной улыбки!
— Мой юный друг!
— Простите! Я вам не…
— Та-та-та-та!
Бац! Сильный удар скипетром по голове. Опустив глаза, Франсуа с испугом замечает, что он в кальсонах. Ему нужно было дать время одеться: нельзя же появляться перед королем в кальсонах. Франсуа приходит в полное замешательство.
— Молчать! Эй, вы там, в глубине зала, потише!
Франсуа оборачивается и видит лишь головы, сотни голов: должно быть, вслед за ним в просторный зал с черными деревянными панелями, похожий на кабинет мэтра Бонифаса, вошли еще люди.
— Нравственная жестокость… Вы страдаете нравственной жестокостью, мой юный друг. Ха-ха! Суд приговаривает вас к двадцати годам больницы… Сестра Адония, уведите осужденного…
— Месье, месье, уже восемь.
Около Франсуа суетилась старая служанка с набережной Кожевников.
— Какой костюм вам приготовить? Вам надо бы принять ванну. Постель совершенно измята. Вы, наверно, всю ночь ворочались.
— Какая погода?
— Дождь.
Черный костюм — это, пожалуй, слишком мрачно. У него будет вид… Тогда серый?
Впрочем, его присутствие в суде не обязательно. Мэтр Бонифас даже уговаривал его остаться дома:
— Вас не вызвали ни прокурор, ни защита. Я предпочитаю в случае надобности воспользоваться вашими письменными показаниями, чем видеть вас свидетелем в суде. Если председательствующий — это в его компетенции — решит вас заслушать, я сразу же позвоню. Будьте дома.
Все это смахивало на похороны. По дому гуляли непривычные сквозняки. Старая служанка плакала. С Франсуа говорила так, словно на нем траур.
— Вам надо поесть. Это вас подкрепит.
Он отпустил служащих. В кабинете было пусто. Привычный гул завода смолк.
Потом на машине приехали Феликс с Жанной. Феликс, серьезный, встревоженный, с беспокойством оглядел брата, расцеловал в обе щеки.
— Как самочувствие, бедный мой Франсуа?
Феликс оделся тщательней, чем обычно. Жанна тоже. Она была вся в черном. Оба ехали во Дворец: их вызывали в суд.
— Ты будешь держаться спокойно, правда? — повторяла Жанна. — Уверяю тебя, все кончится хорошо. Кстати, я получила от мамы телеграмму.
Она протянула Франсуа голубой листок.
СИЛЬНЫЙ ПРИСТУП РЕВМАТИЗМА ТЧК ПРИЕЗД НЕВОЗМОЖЕН ТЧК ПОСЛАЛА БОНИФАСУ СПРАВКУ ВРАЧА ЗПТ ПИСЬМЕННЫЕ ПОКАЗАНИЯ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ РЕЗУЛЬТАТ ТЧК ЦЕЛУЮ МАМА.
Все посмотрели на часы. Без десяти девять. Судебное заседание начинается в девять.
— Феликс, как только дашь показания, сразу же звони.
Марта приехала из Каштановой рощи на автобусе Ее также вызвали в суд. Жак остался дома с Кло.
— До скорого.
Все тщетно пытались улыбаться. Тонкие струи дождя мыли оконные стекла. Редкие пожелтевшие листья цеплялись за черные ветви деревьев на набережной. Прямо напротив дома неподвижно стоял рыболов с удочкой, казавшийся огромным в своем непромокаемом плаще. Он не сводил глаз с поплавка, окруженного мелкой рябью.
— Месье следует чем-нибудь заняться — так время пройдет быстрее.
Спал Франсуа плохо, размышлял слишком долго, голова у него была пуста, губы запеклись. Он расхаживал перед телефоном, ожидая звонка и сгорая от желания быть немедленно вызванным во Дворец Правосудия.
