Гранитные подножья домов в центре города были признаны опасными для жизни. Оказывается, гранит для них добывался из самого радиоактивного карьера в области. И че теперь с теми подножьями делать — рубить под корень или изменить предельно-допустимые нормы радиоактивности — никто не знает.
А тут еще выяснилось, что и гравий, поступающий на стройки города, тоже того… искрит, как сумасшедший. А этим гравием все новые русские повымащивали себе дорожки к виллам и дачам. А это же — почище рэкета! Как электронная бомба, понимаешь! Полнейшее обезлюживание, при полнейшей же сохранности жилого фонда и материальных ценностей! Стерилизация частной собственности, так сказать!
Ну че еще? Ах да! Народ города — против строительной компании «Монолит»! Мешает, понимаш, строить дома для богатых в своих дворах. Попросту гонит взашей строителей со стройплощадок, потому что из-за тех стройплощадок мусорные баки передвинуты вглубь дворов, поближе к подъездам. Так че ж, одним на лимузинах прямиком в подземные гаражи заезжать, а рабочему люду и прочему пролетариату собственное дерьмо нюхать? Не жалаем! Буржуи, они хочь старые, хоч новые, а как известно давно загнивающий класс, не чище мусорных баков, а туда же — лезут гнить под чужие окна!
Ну и наконец, Лев Бульман после кровавого маскарада перешел с производства мебели на строительство коттеджей. Совсем, как когда-то покойный директор птицефабрики и депутат Верховного Совета СССР Лежнев.
Но тот коттеджи-таки достроил, а тут не заладилось. Банк сдуру прекратил финансирование согласно инструкции из Москвы: если восемь месяцев нет отдачи — объект под снос. А Бульман сдуру размахнулся аж на три года! Так ему сказали: нэ трэба! Курам, конечно, на смех, зато живой! А Лежнев…
Но отчаяннее всех размахнулась госпожа Коробейникова. На месте рекламного щита «Страховая компания АСКО…» во всю ширь все еще единственной в городе высотки запламенела бегущая строка: «Надежда-прим». Поможем себе и ближним сами!» И дальше, сменяя друг друга — имена тех, кто уже себе и другим помог.
О том, что Надежда-прим» — первая и последняя надежда в жизни, Коробейникова умолчала. И вовсе не из скромности. Просто с некоторых пор невзлюбила повторять чужие глупости.
Времена пошли такие, что за одного небитого, впору было десять битых давать. Как в не столь уж далекую революционную эпоху, небитые снова стали наперечет. И если когда-то шутили: не пойман — не вор, то теперь — не заказан — не бог, то есть, не бог знает че, лох, одним словом!
Но Надежда Викторовна оказалась приятным исключением. После удачного старта с Мокровым пункты Международной игровой ассоциации «Надежда-прим» расползлись по всему огромному городу, а Коробейникова была все еще жива и даже не заказана!
А все потому, что заказывать ее было попросту некому. Пока, конечно. Сыграть в «Надежду» поспешили наряду с рядовыми гражданами не только местные милиционеры, прокуроры и прочие чиновники, но и братки всех районов и уровней. Все охотно бросились помогать себе и ближнему в надежде на таинственное русское чудо! А оно, как огромный двухглавый орел, парило над головами, круто взмывая вверх при первой же попытке ухватить его за хвост.
Надежда Викторовна несколько раз меняла правила игры, так как найти больше одного-двух дураков, чтобы за их счет вернуть вложенные в игру деньги и получить навар даже в стране дураков не удавалось никому. Вольно или невольно обманутый Коробейниковой народ продолжал ставить на кон последние гроши, желая любой ценой сорвать заветный куш, но по простоте душевной сам обмануть никого не мог, а родственники и друзья оказывались недоверчивее Фомы неверующего, и охотнее доверяли загадочной хозяйке медной горы, то есть, Коробейниковой, чем друг другу.
И только генеральный директор «Родничка» продолжал играть по старым правилам, неизменным при любой погоде, как название «Комсомольская правда». Потому что родственников и друзей у него оказалось столько, что пернатое, двухголовое русское чудо уже давно высмотрело его среди сотен тысяч других игроков, и зависло над ним, готовое в любой момент камнем упасть на одуревшую от удачи лысую голову.
Да и как было не одуреть, когда «Надежда-прим» открыла в нем поистине редчайшие, непредсказуемые способности. Все, к кому он обращался, превращались в его лучших друзей, друзья в родных, родные… Умри он сейчас, под камушками, принесенными на его могилу, скрылось бы любое надгробие!
Он стал талисманом Коробейниковой, и бегущая через всю необъятную ширь высотки электронная строка каждый день сообщала горожанам, что маленький генеральный директор прости господи какого-то «Родничка» уже выиграл благодаря чудо-игре 80, 90, 100 тысяч рублей, как одну копейку! И теперь в состоянии купить свой «Родничок» со всеми его обитателями за наличный расчет.
У кого-то от одного взгляда на эту строку восторженно, как от гепарина, расширялись зрачки, и он спешил в ближайший пункт «Надежды-прим» «поддержать почин», кто-то от избытка чувств хватался за сердце, а кто-то желтел лицом и до крови прокусывал губы.
Господин Мокров уже второй час распивал чаи у своего зятя Вити. Закусывали рыбным балыком и винегретом. Два часа назад дочка Мокрова Маруся торжественно пообещала сварганить уральские пельмени. Но уже час, как бросив на кухне недокатанное тесто, уселась рядом с мужем и, подперев пухлым кулачком такую же пухлую головку, безуспешно пыталась вникнуть в суть затеянного папой прелюбопытного разговора.
Уже в который раз, выслушав мудреную речь тестя о нашумевшей по всему городу и уже потому загадочной игре «Надежда-прим», Витя, наморщив и без того не очень высокий лоб, спрашивал одно и тоже: а нет ли тут какого-нибудь подвоха?
И в который раз тесть терпеливо вдалбливал ему, что все — проще простого: сдаешь две с половиной тыщи баксов и за каждого приведенного в игру лоха получаешь сорок процентов от его взноса. После трех лохов ты уже при своих, а потом — чистая прибыль до конца игры, то есть до конца твоей жизни, потому что игра — бесконечна.
— Значит, — тупо допрашивал Мокрова зять, — привожу — получаю? И никакого подвоха?
— Приводишь — получаешь, — облизывая пересохшие губы, уже хрипел Мокров, — какой тут подвох? Бабе понятно!
— Баба — дура! — морщился зять. — Ей всегда все понятно! Правда, Машка? А если не привожу? Тогда как?
— Тогда — шиш! — сокрушенно разводил руками Мокров, и в который раз пытался вставить слова короля Лира, мол, из ничего и выйдет ничего! Но зять его опережал:
— Вот! Я ж так и знал, что какой-то подвох тут есть! А вы говорите, баба!
При этом Витек торжествующе смотрел на жену, жена испуганно смотрела на папу, а папа, то есть, генеральный директор «Родничка», сурово оглядывал своих неказистых детей, терзаясь сомнениями по поводу наличия у них двух с половиной тысяч баксов.
Витек между тем настойчиво пододвигал ему тарелку с винегретом и разливал по стаканам что-то очень похожее на трехдневный чай и настойку валерианы одновременно. Был он толст и влажен, как только что вылезший на берег усатый морж, и безразмерная тельняшка плотно, как водолазный костюм, облегала его безразмерное тело.
На флоте Витя никогда не служил, но тельняшку и татуировку на руке в виде перевитого змеями якоря носил с удовольствием. Работал он на стройке, и использовался из-за своих ста сорока килограммов, в основном, на сносе ветхих построек.
Его по-татарски узкие глазки смотрели на мир с нескрываемым подозрением. От жизни он не ждал ничего, кроме подвоха, и всякий раз глядя на жену и тестя, убеждался в своей правоте.
Мокров мучительно закашлялся. Витек заботливо похлопал его по спине, отчего тот стал кашлять еще сильнее.
В голове хозяина «Родничка» блуждали какие-то бледные тени мыслей, и он никак не мог их очеловечить. Зять был первым в родне, кого Мокров наметил залучить в игру. И, похоже, последним.
Остальные родичи были еще упорней, и с деньгами расставались, как с последним днем жизни. Но именно когда ему показалось, что сказать Витьку больше нечего, губы сами собой озвучили единственно убедительную для всякого русского человека фразу. Она родилась даже не в мозгу, а гораздо ниже, и вырвалась наружу, как первое слово, сказанное первобытным человеком.
— Если ты, блин, такой умный, — дрожа от первобытного чувства, выдохнул Мокров, — отчего же ты, блин, такой бедный?!
В следующие пять минут он с тревогой наблюдал за лицом зятя. Оно менялось по мере того, как эта гремучая мысль, словно стакан водки, опрокинутый в пустой желудок, стремительно подымалась оттуда к голове. И когда она наконец заполнила все безжизненное пространство черепа, Витек причмокнул жирными губами, благодушно улыбнулся сам себе, как будто хотел сказать, что хорошо, мол, пошла, с явным любопытством спросил:
