Приемник начал уже какую-то утреннюю передачу. Видимо, для Дальнего Востока. «Маяк» – вреднейшая радиостанция: то и дело напоминает, что прошло еще полчаса жизни.
На первых допросах Смиритский пожелал со мной встретиться. Просто так. Я отказался, но он пришел, снял мою боль в затылке и предложил услуги в розыске преступника. Он знает, где и кем работает Лида. Короче, держит меня в поле, точнее в биополе своего зрения. Да так держит, что подослал свою сестру. Но почему? Из-за прошлых грехов? И дело по зявлениям Мишанина – Лалаян, и дело по исчезновению бриллианта я прекратил – они в архиве. Допустим, Смиритский еще что-то сотворил. Но как он может предвидеть, что новое дело попадет именно ко мне? Сейчас же в моем производстве ничего серьезного нет. Кроме убийства Кожеваткина…
Черт возьми! А почему бы нет?
Я бежал в переднюю так, что пятки заныли. Видимо, сильные чувства порождают не только любовь, но и эгоизм. Мой эгоизм породила творческая страсть, которая заставила взяться за телефонную трубку в половине четвертого утра и разбудить человека.
– Боря, – зашипел я. – Кажется, нашел!
– Слушаю, – ответил он чистым и бодрым голосом.
– Почему ты не спишь?
– Милиция всегда на посту, Сергей Георгиевич.
– Боря, убийца себя выдал.
– Как?
– Подослал ко мне свою сестру.
– С какой целью?
– С целью… гм… соблазнить.
– И как, удалось? – заинтересовался капитан.
– Боря, я серьезно.
– Вы хотите сказать, что убийца – Смиритский?
– Интуиция и логика подсказывают.
– А доказательства?
– Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.
Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.
– Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?
– Автором сделаю!
– Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.
– Ну и что?
– Каким лекарством, Сергей Георгиевич?
– А каким?
– Женьшенем.
Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.
По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.
Мы сели к столу.
– Как поживаете, Клавдия Ивановна? – спросил я.
– Телевизор вот шалит.
– Испортился?
– Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.
– Ну, а как здоровье?
– Подрываю.
– Чем?
– Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.
Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века – скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.
– Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? – перешел я к делу.
– Слава богу, все цело.
– Никто вас не тревожил?
– Кому я, старая, нужна…
Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно – от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?
– Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?
– Ага, по рублю за грамм.
– А кому?
– Почем мне знать? Матвей продавал.
– Но вы этих людей видели?
– Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.
Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки – он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.
Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».
Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.
– Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.
– Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.
– Корень он мог достать в аптеке.
– А сестра?
– Совпадение.
– Слишком продуманное.
Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.
Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.
– Пора обедать.
– Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, – поспешно сказал я.
– А вам и не предлагаю, – отрезала Кожеваткина.
Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?
Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.
– Клавдия Ивановна, ждете гостя? – спросил я.
– А и жду.
– Кого, коли не секрет?
– Следователь, должон знать.
– Не догадываюсь, – я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.
– Потому что в бога не веруете.
– Возможно, – согласился я покладисто.
– Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.
Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.
– Мать, кого ждешь? – Леденцов перестал дергать усиками.
– Товарищ в очках знает.
– Что знаю? – удивился я.
– Говорила в твоей келье-то.
– О чем?
– Как ворон сел мне на плечо.
– Говорили. Ну и что?
– Ворон-то прилетел, – с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.
Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.
– И что ворон сказал? – поинтересовался я на всякий случай.
– Придет Матвей, придет.
– Так вы ждете мужа?
– Его, убиенного.
Мы с Леденцовым переглянулись – уже который раз. Капитан помял шляпу и повернулся к двери. Мне захотелось порвать протокол допроса и пустить клочки по ветру глупости. Кожеваткина достала из буфета графинчик и поставила рядом с тарелкой.
– Матвей любит наливочку.
