С телеграммой же выходило вообще черт знает что. В ней было обозначено время отправления: понедельник, три часа дня. Получалось, что в три часа дня папа Лиры — Федор Васильевич Казаков — уже был осведомлен о смерти Астахова. Я в это время впускал в астаховскую квартиру Валю Цыбину, а Казаков отправлял телеграмму дочке, по мужу — Наумовой. Заозерск не какой-то там заштатный поселок, в котором новости разносятся чуть ли не мгновенно. Заозерск — город с трехсотпятидесятитысячным населением. Случайность? Едва ли… Вероятнее всего кто-то поспешил известить Казакова о смерти Астахова. Петя Саватеев на этот счет придерживался особого мнения, но его предположение о том, что «сам Казаков свободно мог…», было чересчур смелым и скоропалительным. Об этом я и сказал Пете на автобусной остановке. Попутно я посоветовал Пете не уподобляться счетно-решающему устройству, запрограммированному на разгадывание кроссвордов. Но боюсь, что он меня не понял. Мальчик он неглупый, однако, мне кажется, излишне восторженный. Впрочем, все мы в свое время были мальчиками…
Петя уехал. Я постоял с минуту, раздумывая, ждать автобуса или нет. И пошел пешком. Улица вывела меня к парку. Отсюда я поднялся по широкой лестнице на Театральную площадь. На весь путь ушло с четверть часа, и я оказался на площади одновременно с «Икарусом», который, прежде чем забраться в гору, огибал ее со стороны озера.
На просторной площади, кроме массивной глыбы театра, стояло еще одно сооружение — стеклянный кубик кафе «Космос». Гора, правда, была не столь высока, чтобы человек мог ощутить прикосновение к космосу, но обзор с нее открывался прекрасный. Заозерск с Театральной площади просматривался насквозь. Старая часть города летом тонула в зелени, новая выставляла напоказ длинный проспект с магазинами, ателье и киосками, где продавалось все, начиная от газет и капусты и кончая желтыми плюшевыми мишками.
Я свернул к «Космосу» и, мельком взглянув на часы, нажал локтем стеклянную дверь. Посетителей в кафе было немного. А очередь двигалась медленно: юная кассирша путалась в ценнике, и у меня было время кое о чем поразмышлять. Думал я о предстоящем свидании с Валей Цыбиной. Она оказалась не только подругой Лиры Федоровны, но и приятельницей Вити Лютикова. Наткнувшись на это обстоятельство, Лаврухин счел необходимым побеседовать с Валей. Разговор был долгим, но не принес удовлетворения ни следователю, ни свидетельнице. Валя была расстроена, отвечала на вопросы вяло и неохотно и решительно ничем не помогла следствию. Тем не менее в деле появилась одна маленькая подробность. Валя отсутствовала на работе, когда случилось прискорбное происшествие в мастерской Вити Лютикова. Лаврухину она сказала, что бегала в это время в магазин за какими-то модными колготками. Когда она ушла, Лаврухин поднял трубку и позвонил в магазин. Ему сообщили, что модные колготки были проданы тремя днями раньше. Он собрался было вызвать Валю снова, но тут вдруг выскочила эта история с телеграммой, и Лаврухину пришлось срочно заняться папой Лиры Федоровны. Папа — актер на пенсии, бывший комик, а теперь просто старый толстый мужчина с одышкой и склеротическим румянцем на дряблых щеках, прочитал текст дважды, пожал плечами и сообщил Лаврухину, что никакого отношения к этой телеграмме он, Казаков, не имеет, что покойника, которого зовут Николай, не знает и о пребывании своей дочери в «Массандре» не осведомлен. «У Лиры давно своя жизнь», — сказал он Лаврухину и добавил, что последний раз виделся с дочкой чуть ли не год назад. «Что ж так?» — полюбопытствовал Лаврухин. «Да так уж», — сказал папа, вздохнув. Он явно не испытывал желания вдаваться в детали, а Лаврухин не стал настаивать. Папа вышел из кабинета, задумчиво помахивая тяжелой тростью с резиновым набалдашником, одного взгляда на которую нашему Пете оказалось достаточно для того, чтобы прийти к мысли, что «сам Казаков свободно мог…». Лаврухина же трость не занимала, его интересовала телеграмма, и он попросил Бурмистрова направить Петю на почту…
Я был уполномочен повидаться с Валей.
Она пришла, когда я выбивал гуляш и кофе. Платье на ней было другое, сумка та же. Она узнала меня и коротко кивнула. Я галантно осведомился, что желает заказать дама. Она пожелала куриный бульон, гуляш и компот. Пока мы таскали на пластиковый столик тарелки, я разглядывал Валю и нашел, что со дня нашей первой встречи в ее облике произошли кое-какие перемены. Лицо стало суше, голубые глаза словно бы потемнели. Я не отношу себя к числу тех, кто при встречах со знакомыми радостно восклицает: «А вы сегодня что-то плохо выглядите», — и поэтому не выразил Вале соболезнования. Причина мне была известна, а все остальное я намеревался выяснить в предстоящей беседе. Я продумал, как поведу ее, эту беседу, с чего начну и чем закончу. Но Валя опрокинула мой план. Она молча ела бульон. Без аппетита ела. Потом отодвинула тарелку и спросила:
— Скажите, зачем вам нужен какой-то альбом?
Я чуть не выронил вилку.
— Альбом?
— Я так поняла, что вас интересует альбом. А мне ужасно надоели эти глупые вопросы-допросы.
— С чего вы взяли, что меня интересует альбом?
— Не вас лично, а вообще. — Она пожала плечами. — Кто-то мне звонил от вас. Вчера…
Я ошеломленно глядел на нее. Того, о чем она говорила, не должно было быть. Звонить ей от нас никто не мог. В моем сознании мелькнула физиономия Пети Саватеева, но я отогнал это видение. Петя был дисциплинированным малым, и вряд ли стал бы совать свой шерлок-холмсовский нос туда, куда совать его было не положено. Петя был горазд на умозрительные построения, но действия свои всегда согласовывал. И если это был не Петя, то…
— Вопросы-допросы, — повторила Валя, принимаясь за гуляш. — Что он говорил мне об альбоме, о каком альбоме, почему об альбоме?
Она задала еще пяток недоуменных вопросов, в которых повторялось слово «альбом». Существо же дела было в том, что вчера ей позвонили из милиции и попросили уточнить, что конкретно говорил ей Витя о старинном альбоме для фотографий. Человек, который звонил Вале, подчеркнул, что это крайне важно.
— Это действительно важно, — сказал я. — Надеюсь, вы…
Валя дернула плечиком.
— Я просто положила трубку.
— Не сообщив ничего?
— А что я могла сказать? Что в жизни не видела никакого альбома? Поймет и так…
— Я в этом не уверен.
— В чем? — вяло поинтересовалась Валя.
— В том, что вас поняли правильно. Следовало ответить.
— Вот я и ответила… Вам… Сейчас.
Чудной это был разговор. Мы вроде бы понимали друг друга, хотя и говорили о разных вещах. Я думал о том, что если она говорит правду, то ее еще ждут неприятности. Кому-то здорово не хотелось, чтобы этот альбом ходил по рукам, чтобы в него заглядывали чужие любопытные глаза. И может, прав умный мальчик Петя Саватеев, ища смысла в ответе на вопрос, почему меня не прикончили? Было над чем задуматься…
О чем думала Валя, я не знал. Скорее всего она решила поставить под нашей беседой точку, потому что, порывшись в сумочке, вытащила рублевку и положила ее на край стола.
— Благодарю, — сказала она, поднимаясь. Вы платили, а я не люблю ходить в должниках.
— Я тоже, — сказал я, выгребая из кармана мелочь. — Подождите, сейчас получите сдачу.
Я положил рядом с рублем двугривенный, а монетку-двушку всунул в теплый Валин кулачок. Потом, отвечая на ее удивленный взгляд, указал на телефон, висящий в углу. И сказал, близко заглянув в красивые синие глаза:
— Позвоните к себе на службу. Скажите, что задержитесь. У вас, по-моему, не строго с табельным учетом. Придумайте какой-нибудь предлог. Ну, допустим, чулки дефицитные в продажу выбросили…
Вздрогнула она при упоминании о чулках или мне это только показалось?
Читателям иллюстрированных еженедельников иногда предлагаются загадочные картинки. Нарисована, скажем, улица, а под рисунком подпись: что тут изображено неправильно? Садись и разгадывай: может, светофор не на месте подвешен, а может, вообще перспектива искажена. Такую вот картинку с искаженной перспективой мне и поднесла Валя. Дошло это до меня, правда, не сразу. Мы успели уже порядочно отойти от кафе, когда у меня в голове задребезжала мыслишка: а почему, собственно? Почему этот охотник за альбомом с таким запозданием спохватился проверять степень Валиной осведомленности? Вале я верил: звонок был. Но почему только вчера, почему не неделю назад?
Тут я сказал себе «стоп». Я сказал себе «стоп», а поскольку мы с Валей подошли в это время к полосатой скамейке, то я сказал «стоп» и Вале. Слова при этом были произнесены другие, но суть не изменилась: мы сели. Валя расправила платье на коленях, я вытащил сигарету, и мы с минуту помолчали. Валя задумчиво смотрела на озеро, а я курил, ожидая, когда она соберется с мыслями. По дороге к скамейке мы успели кое о чем побеседовать, и я не могу сказать, что это был легкий разговор. Валя упрямо уходила от ответов на вопросы, которые я ей задавал. К скамейке мы подошли крайне недовольные друг другом и со стороны, наверное, были похожи на поссорившихся влюбленных.
