Ознакомительная версия.
— Сезар Франк, — сказал геолог, протянул руку за полку и включил стереофонический проигрыватель.
Рябинин почти не знал Франка. Под тихую музыку он рассеянно отпил портвейн из старинной кубической рюмки, ковырнул вилкой загадочное блюдо яичница с давлеными абрикосами, посыпанная какой-то запашистой травкой, — и спросил:
— А чаю можно?
— Так, следствие в тупике…
Чай, как всегда, влился прямо в кровь.
— Приятно, что ты приходишь со своими бедами ко мне.
— Чего ж тут приятного? — вяло спросил Рябинин.
Рэм Фёдорович, одетый к ужину, провёл ладонью по тёмному, с далёкой игрой зари, галстуку и поправил воротник до блеска белой рубашки.
— Видишь ли, к человеку, к которому не хочется идти в горе, не стоит ходить и в радости.
Рябинин неожиданно и легко улыбнулся. Оказывается, не только чай умеет вливаться прямо в кровь; оказывается, человеческая мысль тоже умеет, а уж кровь доносит её до нашей души. Не за этим ли он сюда и пришёл?
Он коротко рассказал про бриллиант и смерть продавщицы.
— Да неужели ты к этому не привык? — удивился Гостинщиков.
— Разве можно привыкнуть к смерти?
— Привыкнуть можно ко всему.
— Нет, можно только притерпеться.
Рэм Фёдорович взял рюмку в тонкие сухие пальцы, сделал глоток и блаженно улыбнулся: хорошая музыка, красивая сервировка, марочный портвейн, рядом друг… Он сделал второй глоток и спросил ещё тем, полевым голосом, когда один из них был коллектором, а второй — начинающим геологом:
— Как я тебя звал-то?
— Романтиком.
— Как ты меня звал-то?
— Циником.
Гостинщиков довольно кивнул, заостряя бородку частым поглаживанием ладони:
— Э, умерла свидетельница… Ну и что? И ты умрёшь. Смерть естественна.
— Неужели естественна?
Рэм Фёдорович нацелил свою бородку-колышек прямо ему на грудь и смотрел прищуренно с высоты поднятой головы.
— Серёжа, с этой мыслью человек смиряется ещё в молодости.
Рябинин встал и прошёлся вдоль книжного стеллажа. Книги, книги… По геологии, геофизике, геохимии, геотектонике… По математике, кибернетике, бионике… Эти книги его не очень интересовали, ибо они были о том мире, который поддавался исчислению. Землю и звёзды, лучи и молекулы человечество подсчитает, взвесит вычислит. Душу бы не забыли…
— А старость естественна? — спросил Рябинин.
— Знаешь, Серёжа, э, что такое пыль? Это бывшие крепчайшие горные породы. А ты спрашиваешь о человеческом теле.
— А подлость, глупость и разная дрянь — естественны?
— Э, Серёжа, на своих кодексах ты поднаторел в софистике.
Рэм Фёдорович наслаждался: кроме сервировки, музыки и друга вырисовывался спор, которые он любил больше научной работы, а возможно, научную работу любил именно за споры.
— В чём же я софист?
— Перескочил с материи на социальность.
— Я хотел показать, что уж коли естественна главная подлость мира смерть, то остальные подлости тем более естественны.
— Восставать против законов природы, Серёжа, позволено лишь богам.
— В смирении перед смертью есть что-то рабское.
И промелькнуло, исчезая…
…Человек, который находит смерть естественной, недостоин жизни…
Пронеслась. Иногда Рябинину хотелось поймать убегающую мысль — куда они бегут, уж не в космос ли? А иногда был рад этому стремительному исчезновению, ибо поймай он её, не знал бы, что с ней делать.
— Осознавать реальность не рабство, а мудрость. Налить ещё чаю?
Рябинин кивнул.
— Значит я не мудр.
— А ты мудрым никогда и не будешь.
— Почему же?
— Ты романтик, а они до смерти остаются наивными.
Рябинин подошёл к другой стене, к другому стеллажу, где не было ни одной книги. Породы, минералы, друзы, глыбы, кристаллы… Крепчайший каменный мир, тот самый, который превращается в прах. Неужели вот этот длиннющий и яркий, как ракета, кристалл горного хрусталя станет пылью? Неужели этот кусок сахарного мрамора рассыплется? Неужели эти золотые кубики вкраплённого пирита станут пылинками? Неужели васильковый лазурит, лимонный топаз и медовый янтарь превратятся в ничто? И неужели тот бриллиант, из-за которого умер человек, тоже станет прахом? Тогда зачем же…
— Рэм Фёдорович, тебе пятьдесят лет…
— Прекрасный возраст! Ещё ничего не болит, но уже всё соображаешь.
— Вероятно, такие вопросы задают столетним…
— Прекрасный возраст! — опять перебил геолог. — И девушки на тебя ещё посматривают, и пожилые дамы уже поглядывают.
— И всё-таки: тогда в чём же смысл нашей жизни?
Гостинщиков встрепенулся: составилась чашка с кофе, задрожала палевая бородка, ещё больше потемнели глаза, и мелькнула его сатанинская ухмылка… Рябинин знал, что сейчас его старший друг будет говорить сильно, интересно и долго.
Но Рэм Фёдорович отрезал:
— Нет смысла.
— Как нет?
— А никакого.
— Как же так? — сказал Рябинин, удивившись не ответу, а той беспечности, с которой были сказаны эти страшные слова.
— А ты взгляни на небо! — Вот теперь Гостинщиков заговорил. — Там природа решает свои задачи, пользуясь массами, силами и расстояниями, которые мы даже не можем представить. Она делит мириады на бесконечность, множит сонмы на бескрайность, расщепляет бездны на беспредельность… Серёжа, это жутко. И в этом кошмаре есть пылинка — Земля, а на этой пылинке несколько миллиардов людишек-муравьишек… Да мы у природы даже не числимся в её описи. Так какой же смысл в нашем существовании?
Рэм Фёдорович взял чашку и со вкусом отпил натуральный кофе, который он лично смолол на ручной мельнице.
— Тогда что же ты сидишь? — тихо спросил Рябинин.
— То есть?
— Почему безмятежно пьёшь кофе? Почему не бежишь хлопотать и жаловаться? Почему ничего не делаешь, зная, что мы зря живём и плодимся? Почему ты об этом не говоришь людям, почему не возмущаешься, не кричишь, не стонешь и не плачешь?
Из дневника следователя.
Есть люди, которым очень нравится спокойное слово «естественно». Этим словом почти всё можно объяснить, ничего не объясняя. Оно освобождает разум от мысли и сердце от тревоги. А ведь сколько в естественном неестественного. Глупость, злоба, краткость нашей жизни, болезни, смерть, голод, войны — неужели естественны?
Она выскочила из проходной, поправляя синий беретик. Невысокая и лёгкая, как тополиный пух, заполнивший сегодня город.
— Как работалось? — спросил инспектор, поравнявшись.
Светлана Пленникова неожиданно вспыхнула слишком ярким румянцем для её бледной кожи. Петельников почему-то обрадовался, что она может так непосредственно краснеть.
— Устала, как пёсик…
— Вам нужно отдохнуть и посмеяться.
— Какой теперь смех…
— Знаете, как я рассмешил Мишку-транспортёра? Надумал он уволочь с базы бочку творога. Ну, а мне верные люди стукнули. И как думаете, я его рассмешил?
— Арестовали?
— Нет. Сгрузил он бочку у себя во дворе, открыл её, а из бочки вылезаю я.
Светлана натужно улыбнулась. Своей бледностью и бесплотностью она кого-то или что-то напоминала — видел он такую же вот просвеченную солнцем кожу.
— Говорят, что в электричке произошёл жуткий случай? — вяло спросила она.
— Какой?
— Якобы вошла женщина в вагон полночного поезда, а там мёртвый человек…
— Всё не так, — оживился инспектор. — Вошла женщина в вагон, где сидела парочка да смурной мужик. Она спрашивает мужика: который, мол, час. А он нехотя отвечает, что жизнь и так не мила, а она с вопросами. Ему и так плохо, не по себе, знобит, противно. Женщина тогда показывает на парочку: мол, совсем обнаглели, сидят обнявшись. Тут мужик и говорит: «Не обнявшись, они убиты».
— Ой! Кто же их?
— Бандиты. Второй случай был в парке. Пришли утром рабочие, а рядом с кучей мусора смурной мужик сидит. Отойди, говорят, мусор сожгём. А он обиделся: не до вас, мол, ребята, и так жизнь не мила, всё обрыдло и надоело — под мусором-то, ребята, трупик лежит.
— Так это же он и убийца, — догадалась Светлана.
— А где доказательства? Третий случай… Проехали мы по вызову в квартиру, на полу труп в крови и рядом смурной мужик. Мы к нему. Не приставайте, мол, ребята, зашёл случайно, а жить мне надоело, потому что у меня изжога…
Петельников наклонился, заглядывая ей в лицо. Голубенькие, как у большинства блондинок, глазки. Чуть курносый носик. Простоватое лицо, и правильно она делает, что обходится без косметики. Это что берёзу выкрасить.
— Вы всегда весёлый?
— Это естественное состояние здорового человека.
— А нас с мамой жизнь не любила.
— Вас ещё полюбит не только жизнь, но и мужчина.
— Кому я нужна, — вдруг рассмеялась Светлана, как самой весёлой его шутке; рассмеялась тем смехом, конца которого ждёшь с опаской, потому что где-то уже дрожат набегающие слёзы.
Ознакомительная версия.
