— Есть ли во дворе у Ламберов колодец? Я немножко знаю улицы этого старого квартала и…
— Да, есть. Инспектор полиции несколько раз спускался в него, но не нашел ни молотка, ни какого либо другого орудия. Он извлек лишь проржавевшее ведро, которое, видимо, пролежало в колодце много лет.
— Была ли жизнь Мариетты Ламбер застрахована? — спросил страховой агент.
— Нет. Как говорилось на процессе, у нее нашли только платья и дешевые украшения.
Другой присяжный, шестидесятилетний торговец недвижимостью, осведомился:
— Выяснено, давал ей Желино деньги или нет?
— Он утверждает, что нет, и доказать противное невозможно. Насколько можно судить, Желино принадлежит к тому типу мужчин, которые сами берут у женщин деньги.
— А он брал?
— На этот счет мы располагаем только его заверениями. Он утверждает, что не брал.
— А Жозеф Пап?
— Вообще-то Пап отдавал весь заработок матери, а она оставляла ему очень мало на карманные расходы. В последнее время Папу случалось для выходов с Мариеттой занимать у товарищей, и за несколько дней до преступления он продал часы, доставшиеся ему от отца.
— Не мог ли Пап убить Мариетту Ламбер из ревности? Он признал, что шел за нею и Желино до дома и, стоя на тротуаре, чуть ли не присутствовал при их любовных забавах. В восемь вечера он встретился с Мариеттой на углу Железнодорожной улицы.
— Если он убил ее в это время, то должен был ждать до одиннадцати вечера, чтобы отнести труп на полотно. Тогда человек, которого его тетка заметила, когда тот спускался по каменной лестнице, никакого отношения к делу не имеет и прошел мимо тела, не заметив его.
— Если только Пап не пригласил Мариетту отправиться в ресторан «Голубой домик», который находится в квартале Женетт, и не убил ее при переходе путей.
Эту версию, которая, в конечном счете, представлялась не менее вероятной, чем остальные, предложили уже здесь, в совещательной комнате.
И опять г-жа Фальк проявила смелость, первой высказавшись по вопросу о виновности Ламбера. Она изложила свое мнение, ни на кого не глядя, — так ее смутила собственная дерзость.
— Не думаю, что такому человеку, как обвиняемый, даже если бы он убил свою жену, пришло бы в голову перенести ее на рельсы. Неоспоримо, что он ее любил. Пусть на свой лад. А тело любимого человека никто не бросит под поезд, который его искромсает.
— С таким же основанием можно сказать, что любимого человека не убивают, — сухо возразил Фриссар. — Но факты каждый день доказывают противное.
— Это не одно и то же.
Почти четверть часа шел общий спор — не столько о деле Ламбера, сколько об убийстве из ревности, как таковом.
В конце концов Ломон предложил:
— Не перейти ли нам к голосованию по первому вопросу?
Ломон заранее знал, что Фриссар ответит «да». Менее уверен был он в позиции Деланна: это человек непредсказуемый. Ломон мог держать пари, что «нет» ответят г-жа Фальк и еще двое присяжных.
Он сам распределил листки бумаги, и через несколько минут каждый, сложив листок вчетверо, опустил его в медный кувшин, много лет заменявший урну.
— Прошу судью Деланна приступить к подсчету голосов.
Голосовало десять человек — семь присяжных и трое судей. Поколебавшись, Ломон опустил в урну незаполненный листок.
Он считал, что будет несколько туров голосования, и почти уверился в этом, когда на двух первых бюллетенях, извлеченных из урны, прочел одно «нет» и одно «да». Затем последовали два бюллетеня с «да»; на всех других, кроме незаполненного, стояло слово «нет».
Лица всех сидящих за столом выразили глубокое изумление. Каждый, кто проголосовал «нет», считал, видимо, что он один принял такое решение. Возможно, этим он хотел облегчить совесть, предоставляя другим требовать осуждения.
Фриссар поджал губы, передернул плечами и бросил на Ломона взгляд, который тому не понравился.
— Попрошу кого-нибудь из присяжных проверить бюллетени, — повернувшись к г-же Фальк, сказал Деланн.
Ошибка исключалась. Шестью голосами против трех при одном воздержавшемся Дьедонне Ламбер был признан невиновным: сомнение истолковали в пользу обвиняемого.
Взволнованный не меньше остальных, Ломон встал. Публика, ожидавшая длительного обсуждения, прохаживалась большей частью по коридорам или курила в вестибюле. Ламбер вместе с конвойными и защитником ждал в отведенной ему комнате. Интересно, проявлял ли он и сейчас ту же выдержку, что при допросе свидетелей и прениях сторон?
Послушать речь Жува пришло немало адвокатов, принадлежащих к молодому поколению: сегодня в суде выступал один из них. Они с любопытством ожидали приговора.
Ломон позвал Жозефа и велел пригласить публику в зал. Несколько минут судьи и присяжные сидели молча, и трудно сказать, какое чувство преобладало в них: облегчение при мысли, что все кончилось, или страх, что они приняли неверное решение.
— Суд идет!
Скамья, где Ламбер провел два дня, ожидая решения своей участи, была пуста. Зрители стояли в зале, вытянув шеи. Жув был мертвенно бледен.
— Введите обвиняемого.
У Ламбера, как и у защитника, в лице не было ни кровинки, хотя он пытался удержать на губах какое-то подобие улыбки. Он тоже стоял.
— Ответ суда и присяжных на первый вопрос: «Нет, не виновен».
По залу прошел протяжный вздох, послышались разрозненные аплодисменты. Жув от волнения вцепился в подлокотники кресла.
Ламбер, казалось, ничего не понял и, глядя на председательствующего, силился что-то вымолвить.
— Обвиняемый свободен.
На этот раз сомнений у Ламбера не осталось. Лицо его прояснилось, на губах заиграла удивленная и радостная улыбка.
Ломон, как зачарованный, не отводил от него глаз: судье почудилось что-то иронически-сочувственное в этой улыбке, непосредственно адресованное ему. Это длилось всего несколько секунд. Уж не поблагодарил ли его Ламбер почти неуловимым и чуть насмешливым кивком?
Теперь, когда публика, двигаясь к выходу, стеснилась в центральном проходе, взгляд Ламбера обратился в зал, и его сразу же перехватила Люсьена Жирар. Она одна, не двигаясь, сидела посреди опустевшего ряда. Встречались ли прежде Люсьена и Ламбер? Вряд ли. Но это не мешало им сейчас, через разделяющее их пространство, обменяться чем-то вроде обещания и назначить друг другу встречу.
Может быть, восприняв слова председательствующего буквально и не зная, что Ламберу предстоят еще кое-какие формальности, Люсьена будет ожидать его у выхода?
Ломон понимал ее и не сердился. Его уязвило другое — то, что он, как ему показалось, прочел в устремленном на него взгляде Дьедонне Ламбера.
На мгновение он предстал в собственных глазах одним из тех простаков, которых Желино подкарауливал по вечерам на улице, чтобы соблазнить якобы краденым фальшивым бриллиантом.
В совещательной комнате Армемье задал Ломону лишь один вопрос:
— Довольны?
— Сам не знаю, — чистосердечно ответил тот.
Прокурор из вежливости поддержал:
— Я тоже.
Ломон зашел к себе в кабинет, где секретарь принял у него все атрибуты судейских полномочий. Ломон снова становился обыкновенным человеком. В тот вечер свет казался ему более тусклым, стены — более голыми, чем обычно.
— Вот теперь вы сможете отдохнуть, господин председатель. Вести такой процесс, когда ты болен, — тяжкое испытание.
Ломон, не задумываясь, согласился и пожал руку милейшему Ланди, который тоже радовался, что все кончено. Проходя по плохо освещенному коридору, Ломон заметил какую-то фигуру и, вглядевшись, узнал Шуара. Врач, похоже, кого-то поджидал. Ломон нахмурился и не стал останавливаться, но доктор заспешил к нему.
— Не знал, что вы бываете во Дворце Правосудия.
Ломону хотелось думать, что встреча их случайна.
Но Шуар промолчал, и теперь Ломон не сомневался: доктор здесь из-за него.
— Что-нибудь случилось? С женой?
Шуар кивнул.
— Приступ?
— Да.
— Серьезнее, чем обычно?
Красноречивое молчание.
— Умерла?
— После полудня. Вероятно, часа в три.
— Почему же мне только сейчас…
Ломону даже не пришло в голову вернуться в кабинет, и они одиноко стояли в полутемном коридоре.
— Кухарка, поднявшись в спальню около половины пятого, нашла ее мертвой на полу возле кровати. Она сразу же позвонила мне, но я мог лишь констатировать смерть.
Ломон не осмеливался спросить, не приняла ли Лоранс слишком сильную дозу лекарства. Эта мысль промелькнула у него не первой. Прежде всего он подумал, что наконец остался один.
— Она в самом деле была больна?
— Она запретила мне кому бы то ни было говорить об этом, вам — особенно.
— Почему?
Ломон не понимал. Поведение Лоранс уязвило его, как недавно уязвил взгляд Ламбера. Он снова чувствовал себя униженным.
