– Какая муха тебя укусила? – поинтересовался хозяин животного, неуспевающий по всем предметам студент по имени Алексей.
– Никакая. Просто бесит уже твое животное.
В тот день Барсук больше не показывал носа, прятался где-то под диваном, а Елизаров был рад, что никто не провоцирует его на вспышки гнева. Ему не хотелось объяснять, что с ним происходит, даже близким друзьям, к числу которых сосед даже и не относился. Да он бы и не смог ничего объяснить, потому что сам не понимал, что произошло.
«Да нет, не произошло, – говорил он себе, – речь идет о том, что ты сделал. Это разные вещи, согласись».
С течением времени он действительно стал успокаиваться. Время, как говаривал Бомарше, честный человек, никогда не соврет, все расскажет прямо в глаза. И с чего бы ему врать? И вот когда прошло уже два месяца, оно шепнуло Елизарову прямо на ухо, когда он брился в ванной перед зеркалом: «Все нормально, старик. Веришь мне? Верь, я никогда не вру. Видишь ли, старик, дерьмо случается, и нам случается попасть туда, где нам нечего делать и где мы, казалось бы, никоим образом не должны были оказаться… Но теперь забудь, братишка. Забудь и расслабься, ты ничего не можешь исправить, ты ничего не сможешь вернуть, ты ничего никому не сможешь доказать. Зачем оборачиваться назад? Не надо, старик, не надо. У тебя впереди большое будущее. Сосредоточься на нем. Уяснил?»
Елизаров улыбнулся. Разумеется, он сам себе все это сказал, но как приятно чувствовать себя философом! Сразу растешь в своих глазах, и плечи распрямляются, и грудь становится похожей на бетонную стенку, да и вообще – сразу как-то взрослеешь, ей-богу. Словом, он стал успокаиваться.
Но неделю назад с ним что-то произошло. Он впоследствии так и не смог объяснить, что именно. Он слышал кучу вопросов, которые ему задавали справа и слева, словно дети забрасывали снежками удачно раскрывшегося ротозея, но не мог выдавить ни слова. Он вообще не понимал, где находится…
Он помнил только, как шел из института домой, никого не трогал и ни с кем не общался, но почему-то в итоге никуда не пришел. Двигался своей привычной дорогой, по которой ходил уже четвертый год: сначала немного дворами, мимо серых пятиэтажек, обходя и задевая сумкой припаркованные чуть ли не друг на друге машины и спотыкаясь о бордюры, потом выскальзывал на шумный и пыльный проспект Победы, едва не под колеса проезжавшего мимо транспорта, потому что тротуар в этом месте был опасно узок (о чем свидетельствовали и почерневшие от пыли и тоски траурные венки на ближайших столбах), потом вдоль проспекта немного двигался в сторону газетного киоска напротив автобусной остановки… А потом он, кажется, остановился возле площадки перед бистро, постоял у пластикового стула, подержался за его спинку… А потом, кажется, упал… Или его сшибли…
Словом, он ничего не помнил. А теперь эти люди, склонившиеся над ним, эти дурацкие вопросы… Ничего он не может вам сказать, никаких заявлений для прессы, оставьте в покое!..
Он врал. Точнее, пытался соврать самому себе, но безуспешно. Кое-что он все-таки помнил, и помнил настолько отчетливо, что волосы до сих пор стояли дыбом.
Он помнил жесточайший приступ паники, который охватил его как раз возле этого летнего бистро. Он, собственно, и остановился-то возле пластикового стула только затем, чтобы унять дрожь в коленях и восстановить дыхание. Но попытки не увенчались успехом. Ноги дрожали, грозя согнуться в коленях, со лба рекой потек пот, а в груди творилось что-то вообще невообразимое. Елизаров не очень хорошо представлял себе, как выглядит – вернее, как ощущается – сердечный приступ, но если это был он, то ему очень не хотелось бы умирать именно так. Это безумно страшно…
Он успел несколько раз оглянуться вокруг, как будто ища глазами того, кто в него послал эту заразу, хотя и понимал, что никто не обладает настолько тонким и совершенным оружием. Он успел зафиксировать несколько мужчин и женщин за столиками кафе, мелькающих прохожих, мальчишек с велосипедами… Кто-то оборачивался к нему с озабоченным выражением лица, но все они проходили мимо. Елизаров успел только подумать: «Вот сволочи, подохнешь тут на улице один» – и рухнул на бетонное покрытие, опрокинув на себя стул.
– Это переутомление, – констатировал немолодой и лысый врач в белом халате, когда парень пришел в себя и уже мог не только фокусировать внимание, но и разговаривать. – Вы же студент, и наверняка отличный студент, какой-нибудь кандидат в аспиранты. Верно? Вот и переучились.
Елизаров кивнул. Потрясающий вывод сделал доктор, особенно если учесть, что любой молодой человек с пакетом учебников и тетрадей под мышкой, бегущий по этому участку проспекта Победы от поворота, украшенного траурными венками, до остановки, почти наверняка является студентом.
– Вы уверены, что это переутомление? – переспросил Елизаров, поднимаясь на локтях. К удивлению своему, он чувствовал себя неплохо.
– Ну, не знаю. Во всяком случае, признаков, указывающих на что-нибудь более серьезное, мы не обнаружили. Знаете, вашего брата студента во время сессии мы принимаем десятками. Иной раз просто зло берет.
– Почему?
– Да меры ни в чем не знаете, молодежь. Либо как полоумные скачете ночами на дискотеках, либо зубрежкой занимаетесь до потери сознания. Где сам учишься-то?
Елизаров напряг память. Он подзабыл, откуда и куда шел в тот злополучный миг.
– Я биолог.
Врач с уважением качнул головой.
– Немудрено, что ты падаешь… Если бы не одна сердобольная бабушка, очнулся бы ты там же на асфальте. Удивительный народ у нас все-таки, душевный…
Елизаров свесил ноги на пол и только сейчас обнаружил, что прием ему в этом лечебном учреждении оказали согласно его социальному статусу. Его, одетого, положили на расцарапанную коричневую кушетку в каком-то ужасном кабинете с окнами, выходящими прямо на тротуар. Очевидно, это приемный покой больницы скорой помощи, расположенный в цокольном этаже, – мрачное и резко пахнущее дезинфекцией помещение. Елизаров был здесь однажды по учебным делам и с тех пор надеялся, что ему никогда не придется появляться здесь по прямой надобности. Не получилось.
Он протер глаза, огляделся. За столом у окна сидела хмурая женщина лет пятидесяти, что-то писала в тетради, из коридора через открытую дверь доносились нервный мужской смех, ругань и громыхание жестяного ведра уборщицы. Ничего особенного, обычное медицинское учреждение. Побывав в таком, захочешь умереть где-нибудь в чистом поле под стрекот кузнечиков.
– Тогда мне можно идти? – поинтересовался студент.
– Не вижу причин вас задерживать, – сказал доктор. – Могу только порекомендовать отправиться сейчас домой, или где вы там обитаете, лечь на диван и как следует выспаться. Иначе снова свалитесь где-нибудь по дороге.
– Спасибо.
– Не за что. Возьмите карту у медсестры.
Елизаров подошел к суровой сестре и забрал протянутый ему лист бумаги, испещренный ужасным мелким почерком.
– Даже не буду пытаться прочесть, – сказал он с улыбкой, оборачиваясь к врачу.
– И не надо. Раз уж вы острите, значит, с вами уже все хорошо. Желаю успехов в учебе. И не переутомляйтесь.
– Постараюсь. – Студент посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что в целом с ним действительно все в порядке, и, не оборачиваясь, поспешил покинуть гостеприимное заведение.
«Хрен с маслом это переутомление, Пилюлькин несчастный! – мысленно ворчал Елизаров, поднимаясь по склону больничного парка вверх, к трамвайной остановке. – Переутомление, твою мать…»
Только сейчас он начал понимать, что именно с ним произошло. Он был бы очень рад ошибиться (да что там рад – он готов был молиться на то, чтобы его выводы оказались неверными), но физические ощущения утверждали обратное: его снова сбили с ног на расстоянии, не прилагая к этому никаких усилий. В точности так же, как и в тот день, когда…
О господи, нет, неужели опять?! Неужели ему снова и снова возвращаться к тому проклятому дню? Ведь он уже начал забывать, ведь уже все стало затягиваться, как царапины от Барсука, ведь он уже всерьез поверил, что миновала его чаша сия и можно дальше продолжать жить и не просыпаться по ночам в холодном поту. Так неужели все опять?!
Дерьмо не только случается, оно иногда еще и тянется, прилипнув к твоим башмакам.
Он поднялся на проспект, остановился возле продуктового ларька, жадно обыскал глазами витрину. Может, по пиву? Нет, покрепче чего-нибудь, чтобы проснуться только завтра или вообще послезавтра… Или вообще не просыпаться. Ха-ха…
Но начать нужно с пивка.
Он купил литр крепкого, тут же, не отходя от кассы, присосался. Нервные окончания медленно приходили в норму, и серое небо казалось уже не таким мрачным, и появлялась призрачная надежда избежать повторения ужаса… Потом эта надежда становилась уже более осязаемой, а когда в бутылке осталась половина содержимого, Елизарову показалось, что он справится на этот раз. Он обязательно справится, он сделает так, что эта хрень оставит его в покое навсегда.
