— Жрец-ка, жрец-ка… — Маша прихлебывала кофе, шевелила яркими губами, всматриваясь в листок. Поставила чашку, оглянулась на капитана: — Кто же был? Такой голос… как будто мужика трактором придавило.
— Не знаю, — капитан смотрел на трубку, — первый раз слышу. Знаешь, что сказал? Что сейчас сгорит дело. То, с тройным убийством. И сгорит, мол, обязательно.
Капитан оглянулся.
Несгораемый шкаф — неаккуратное сооружение из толстых стальных листов, выкрашенных кое-как под гнилое дерево, — очень неряшливо, выпирая во все стороны, плющил ажурную тумбочку, ножки которой вроде бы уже искривились. В шкафу уже несколько дней лежало дело номер четыре тысячи и так далее, насчет немедленной гибели которого предостерег сдавленный голосов «жреца Ка»… вернее, как он сказал-то? «Сгорит в любом случае»?
— А чего, — показала подбородком Машенька, — оно все еще здесь?
— Вот именно! А смотри-ка! Что-то сдвинулось! Десять лет не двигалось, а стоило из архива вытрясти — звонок! Интересно!
Капитан выпростал связку ключей, отделил нужный, уродливо-двухголовый со стальными потертостями и наждачными тенями ржавчины в рельефе.
— Это где одна живая осталась, но пропала, а трех девок убили? — Машенька жевала печенье.
Капитан Роальд развернулся вместе со стулом. Ловко воткнув, а потом чуть покачав и удобно устроив внутри скважины двуглавый ключ, капитан с удовольствием повернул его, услышав и ощутив всей рукой упругий щелчок и мягкое послушное движение толстых стержней запора. Дверца приоткрылась, и капитан отвернул ее, литую, отзывавшуюся нежным звоном на прикосновения даже кончиками пальцев. Но, при всем при том, дверца от старости, от перекоса плотно не прилегала — наверху всегда зияла щель в палец толщиной.
Дело «номер четыре тысячи…» лежало в верхней папке из трех, содержавшихся в шкафу. Папка была старого образца, с «кракелюром» на тисненой под кожу лицевой стороне, с пожелтевшей и надорванной наклейкой, с засаленными скрученными тесемками.
— Здесь. И не горит вроде? — капитан извлек папку, уложил ее на столе.
— Это как четыре девицы лет по четырнадцать накурились анаши? А потом их мужики поубивали?
— Да, Маш. Троих уделали и затерзали до смерти.
— Господи! — сказала Машенька. — Как пишется Роальд Василия, «раскопали» или «раскаляли»?
— Вот именно! А четвертую девицу не раскопали!
— Как вот они могли?.. Как он мог такое написать — «парциально»! Написал бы по-людски: «частично»!.. С незнакомыми мужиками… Почему у следователей и врачей такой почерк?! Для сокрытия мыслей?
— Неграмотности! Как могли? Да те девки только в техникум поступили, в гостях у подруги вина выпили. Сама, что ли, девкой не была?
Машенька перестала отбивать дробь и преувеличенно резко повернулась всем корпусом (очаровательным все-таки корпусом с умело подчеркнутыми линиями «обводки») к капитану, наклонила головку и глянула исподлобья сильно подведенными и оттого «ведьминскими» темносиними глазками:
— Роальд Василия!
— Да время такое! Не поймешь, что для вашей сестры комплимент, а что незаслуженное оскорбление: когда вы еще девки или когда уже не девки!
— Разве не подразумевается, что я девица, начальник?
— Да я ж не против. Суть, — он хлопнул по папке, и серыми языками из нее высунулась пыль, — в том, что затейницей-то была та девка, что с концами провалилась. А вроде убийц раньше не знала.
— Расчленили ее где-нибудь.
— Обалдуи! Сами те два мужика, а их вроде всего двое было, в то время от силы набрали лет по двадцать пять возрасту.
— Это как определили?
— Видели их. Издаля. И где-то они ведь живут, деток тетешкают. Как-то ведь себя оправдывают наедине с собой.
— Не в том дело! Ведь все это осталось! А? Ведь для них, для тех, кого замучили, это все как-то вроде длится, да? Это для нас прошло двенадцать лет, а для них — все тот же миг! А?!
— Мистика. Хотя, пока срок не вышел, вроде еще они только что жили… Я-то чуть не случайно. Так, мол, проверь, посмотри… Но вот те и случай! Маш, а что, если это сейчас один из тех убийц звонил?
— Ой! Вы что?! — Машенька то испуганно улыбалась, то хмурилась.
— А кто еще? Да, Борька-то когда, сказал, придет?
— Борис Николаевич? Часам к двенадцати хотел… надо же! Убийца звонил! Скажете тоже… А что? Интересно! Страшно, да?
— Да. Непонятно. Зловеще… так-то сказать! Причем… я вот теперь даже что-то выйти отсюда боюсь. Папка-то — вот она.
— Вы серьезно?! Вы меня-то не пугайте! Кто сюда зайдет?.. Вон ребята за стеной… Нет, ерунда какая-то! Или?..
Роальд Васильевич встал. Подошел к окну. Засунув руки в карманы, слегка покачивался в такт какой-то внутренней мелодии с хорошим «битом», сложил губы, словно насвистывая.
Ну и что?
Перед ним, с высоты четвертого этажа, а здание РУВД само к тому же на горе, открывался до неровного горизонта порядочный кусок города, накрытого грязновато-сизой пленкой смога. Город складывался (отсюда) из искрящихся стеклами фишек, поставленных то на попа, то на бок. Ближние были похожи на куски сот, наверное, из-за общего сейчас темно-медового тона — солнце подплавило тучу и завязло в ней, туча медленно наливалась темно-оранжевым соком, а в одном месте раскалилась почти добела. Другие, грязноватые, тонкие облака вторили туче, что-то тоже добавляя к общему тону. Все это было подвижным, мерцало, искрило местами… ближе к РУВД — пустырь — горная страна, где почти не осталось снежных вершин, оголились кривые кресты арматуры, и полузатонувшие обелиски потерянных бетонных плит — нет, кладбище да и только! И никакой жизни в ближайших окрестностях, во всяком случае — разумной. Да тут и десяти шагов по этому пустырю-кладбищу не пройдешь — увязнешь.
Совсем уже под ногами, за подоконником — отделенный забором от пустыря асфальт двора обрывался в небо, отраженное в гигантской луже, лужа морщилась, тут же смешивались облака в ней, проступали снова, и два воробья (отражённый и живой) пересекали взад-вперед отражения облаков, неразлучные и согласно исчезающие на фоне сухой части двора — на фоне сухого, потрескавшегося, противно шершавого асфальта.
Представить себе, что из вон того, явно жилого, но отстоящего метров на триста дома за ним кто-то может наблюдать, или, скажем, сказочным (лазерным?) лучом может поджечь папку с делом «четыре тысячи…», Роальд не смог.
— Что я могу сказать? Кто еще, кроме меня, тебя и Борьки, видел эту папку? За день-то сколько народу в кабинет заходит? Я позавчера ее на столе держал. Третьего дня. Да на той неделе еще! Это теперь надо всех вспомнить, кто здесь был. Это человек пятнадцать! Но сделать это, так-то сказать, придется, Маш. Один из них — тот! Или сам из дела, или с теми связан.
— Жрец?!
— Опять же это. Тут много чего обвалилось. Он знает меня по голосу, знает, что я читаю. Дома! И совсем непонятно, для чего ему предупреждать о пожаре. Тут, Маша, в самое время пистолет настропалять. Очень буду рад, если это глупая шутка! Очень!
— Я со жрецом не поняла. Какой жрец?
— Это нечто, Маш, древнеегипетское. Напугать, что ли, хотел? Но я, Маш, сильно не пугливый.
Машенька, как всегда, не очень заметно, как привыкла, как многие девицы-машинистки, как вообще многие девицы, как многие женщины, наконец, наблюдала за капитаном. Он же многим дамам в отделе, и даже во всем РУВД, нравился: высокий, узкозадый, умеренно широкоплечий; ноги стройные, физиономия узкая, несколько бледная, кожа на лице чистая. Белобрыс, черты тонкие. Ариец! Светло-голубые, слегка запавшие глаза, аккуратный рот. Ариец, да и только! Симпатичный! Симпатичный ариец. Женатый. Дочка у него.
Сдержанный, пожалуй. Суровый? Нет, не суровый! Мягкий, интеллигент в меру. Мужественный… главное, женатый давно и прочно. Северонемецкий тип вроде бы, так скажем. Есть-есть, кстати, вредные привычки: курит, например, много и пепел всюду трясет, убираться обалдеешь. Часто добавляет «так-то сказать» — такая лишняя присказка, застойный оборот. Не всегда ему жена (или сам) носки стирает вовремя. Есть, например, неподтвержденные бабьи сведения, что к какой-то девахе ездит «на сторону». А не похоже, не кадрится зря. Можно ту, кажется, как девки давеча уверяли, — французскую помаду попробовать. И юбку ту — чистая варенка! Колготки тогда светлые пойдут? Те? Мужики всегда же с лица начинают, потом — ноги, потом — грудь — тут все в ажуре. Потом — со спины — форма таза, походка. Все они, мужики, одинаковые. В этом. А ведь этот ариец изобретает тоже что-то. Вон у него в личном сейфе…Мужику нужно всякое такое дело. Должен быть «мужчинский угол» в квартире, где всякие фотоаппараты, шахматы, ружья… Сейчас так пусто у меня. Гробовая тишь. Маме уже два года. Ограду надо покрасить, как снег сойдет. Та березка небось в это лето подрастет… что за кошачий почерк у этого майора! Эй, куда это он настропалился?! Ариец-то!
