Ариец Роальд тем временем припомнил и записал четыре фамилии. Помахал листком. Папку примял кулаком, прихлопнул ладонью.
— Я выйду, Маш. Запрись? Или как? Жрец-то хоть не сказал, в каком часу устроит нам пожар, но все же бдительность надо соблюдать. Сейчас у нас одиннадцать скоро? Да я сейчас приду!
— Роальд Василии! Хоть бы Борис Николаевич был! Я одна!
— Да чушь это все! Мистика! Так-то сказать! А Борьку я как раз и поищу. Ты что? Всерьез?
— А вы не всерьез?
— Дверь, если хочешь, оставлю открытой. Кричи тогда, если кто в окно полезет.
— Тогда и я выйду! Или вы эту папку с собой берите! Чего вам смешно?! Сами напугали бедную девку до полусмерти! — Маша очень выразительно прижала руки к груди — положила ладони одну на другую под левую грудь, приподняв ее. Выразительно приподняв. Вообще, Машенька — девочка очень недурственная, ариец! Обрати внимание! И квартира есть. Хотя… куда тебе, Маша! Разве ж его от законной Людмилы оторвешь? Что бы там ни болтали. У отца его Люси уже и два персональных «мерседеса», говорят, есть. Куда уж нам!..
— Я к вам так хорошо отношусь, а вы…
— Ну тогда тоже выйди. Только далеко от двери все-таки не отходи. Я не к тому, что может и впрямь… но, на всякий случай, что ли. Я минут через десять вернусь. Максимум!
И капитан Роальд вышел в коридор, только что, на днях покрашенный в «салатовый», но оттого вонючий, голый, холодный, без привычных ядовито-красных стендов и багровых физиономий в багете.
В тридцать второй комнате взъерошенный Магницкий даже не обернулся, потыкал пальцем в пол:
— Привет! Борька? Борька в двадцатой был.
Капитан спустился на третий этаж, тоже весь
свежеокрашенный, вонючий, с распахнутыми дверями и окнами.
Борис действительно сидел в двадцатой, обозначенной, словно в ней как раз что-то горело, сизым хвостом дыма из двери. Борис писал. Писал натужно, погнутым пером, то и дело откладывая авторучку и потрясая рукой, полоща уставшие пальцы в дыму. Курил же «для похудания» жирный Андрюша Соловьев, чье багровое большое лицо показывалось и словно пульсировало от кашля поверх дыма. А черная голова Бориса вроде бы даже поседела в дыму.
— Привет, Боря! У нас там с Машей полтергейст пошел! Без тебя кранты! Ты когда к нам?
— Да вон! Три листа списывать!
— Отложи, а? Мне, так-то сказать, всех бы твоих на шмонт взять, кто к тебе за две недели приходил. А то, понимаешь, пожаром угрожают. Да нет! Я вполне серьезно. Мне один жрец пожаром грозит.
Борис отложил было листки. Черноглазый, белозубый. Сильно похожий на типичного красавчика-итальянца из фильмов. Прищурился, как в кино:
— Роальд, Алик, Рояль! Иди! А? Ты что? Всерьез шутишь? Да, Соловей! Дача-то эта у тебя, говорят, сгорела?
Соловьев заворочался в дыму:
— Три самосвала песку вывалил на участок в воскресенье! Капустину бы самому там участок дать! Она у меня в болоте тонет! Лучше б сгорела!
— На сваях надо, чудак! Так что, Рояль? Я не понял, — Борис взял у Роальда листок, — это кто у тебя?
— Примерно минут тридцать назад был мне звонок. Какой-то придавленный голосок. Может, из наших кто разыгрывает? Тогда морду надо бить! Сказал, что он жрец, и предупредил, что сейчас сгорит то, ты его видел, тройное дело, что за семьдесят затертый год. Лежит оно у меня в несгораемом. Прямо мне в телефон: Роальд Василия, мол, такое дело, что то дело сгорит сейчас. Я серьезно! Звонок и такой разговор. Я понимаю, что хренота, но… откуда? Четко мое «фио», номер дела и что он жрец. У нас таких шутников нет. Некому так шутить! И мое, так-то сказать, египтологическое хобби в ход пустил! Не знаю! Почему-то жутко! Или как?
— То дело о тройном убийстве?
— Ну!
— И как он сказал? Жрец?
— Привет, мол. Дело номер такой-то сгорит в одночасье.
— И как оно сгорит? Иносказательно, что ли /
— Да нет! Буквально! Синим огнем. Я так понял.
— У вас, ребята, — всплыл из дыма Соловьев, — перекос умственных данных. Один одного вдребезги не усекает. Синим огнем, жрец… правда, третий, я в смысле, тоже не врубается. А если гравием участок засыпать?..
— Засыпь, — кивнул Роальд, — короче, мне, Борьк, нужен список всех, кто заходил в наш кабинет за две недели. И наших всех перепишу
Борис помотал черной головой:
— Нет! Не понял! Если про то дело, то ты его вчера хотел в архив сдать. Книголюб!
— А я не сдал. Я хотел еще подумать.
— Вот так, — сказал Борис, вставая, — вот и подумай теперь. Сейчас я на два часа отъеду. За два часа, может, ничего у тебя не сгорит? Вообще-то снес бы ты эту старую лапшу в архив от греха, во-первых, а во-вторых, я вернусь, и все объяснишь толком. Дело пока снеси в архив, там эти бабки должны сейчас быть. Это тебе пока такой совет. Все!
Борис собрал листки и вышел в коридор.
— Когда мы с полковником Федоровым работали, — говорил Соловьев, — у нас кофеев никто не пил! Как зарядит нас с утра на всю катушку… сгорит! Утонет, скажи! Кстати, Машеньку-то не продадите часа на два? Мне тут пропечатать пару листиков…
Макагонов, по кличке «Макдональдс», громадный, тяжелый майор с прямыми плечами, но сутулый и стремительный, пригибаясь (как в окопе), войдя, смахнул полой со стола Роальдовы листочки с фамилиями:
— Андрюш! Капустин где? Чего упало? Куда уронил?! Да брось ты все в урну! Запоздал! Ты, Роальд, помни: то, что приходится записывать, не стоит и заучивать! Истинно нужная информация ложится сама в душу навсегда! Слыхал? Писатели!.. 4
Роальд Васильевич вышел в коридор, где Бориса уже и след простыл и где сильно, намекая на последующую головную боль и возможные аллергические реакции, пахло «салатовой», приготовленной, вероятно, не на олифе, а на постном масле… пригорелом к тому же? На лестнице запахло еще сильнее. Секретарша Онучина, спускаясь навстречу, сняла очки и, держа их на отлете (с этими сверкающими сбоку от головы «допглазами», тонкорукая и тонконогая, она напоминала Роальду краба), спросила:
— Опять проводка горит?
Но капитан еще не понимал, хотя его тут же обогнал кто-то, сильно толкнув и бормоча:
— Где огнетушители все?! Во дают!
Поднявшись на четвертый этаж, капитан Роальд задел плечом по сырой краске, достал платок, но вытирать стал не плечо, а лоб. Его еще раз толкнули.
Навстречу бежала Машенька.
— Стой! Когда?! Ты вышла из кабинета?!
— Нет! Она сама! При мне! Только что! Вся вспыхнула! Как страшно!
— Что тут у вас?!
— Михал Василич! Загорание в сорок четвертом!
— Вот сволочи! Где этот Малышев?! Ты?! Много погорело?! Что конкретно?! Беги!
— Вот, Михал Василич! Бумаги… папка на столе! (Это Магницкий).
— Одна папка вот! Почти вся! Ну половина — точно! И вон там, какие-то листки горелые? Может, ерунда? (Это Соловьев? Из-за дыма не разберешь).
— Что ерунда?! Это же уголовное дело! Куда тут пепел трясут?! Кто был?! Ты?!
— Да вот она, Маша-то! Она была. Говорит, что никого не было, никто не курил, сама не курит. Малышев, мол, выходил на третий этаж…
— Ага! Хошь сказать, что само загорелось! Лежало оно, друг Магницкий, лежало, а потом — загорелось, загорелось, загорелось!
— Михал Василич! Само! — кивала в дыму Маша. — Вот мне провалиться! Само!
От обложки дела осталась та часть, где тесемки, завязанные бантиком, по-прежнему стерегли «вход», корешок же сгорел вовсе. Сгорели почти все свидетельские показания, большая часть «обстоятельств». Остались частично «результаты медицинской экспертизы», как тогда писали, что есть «акт номер один» имел содержанием фразу: «мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали шестнадцатого сентября сего года, в двенадцать часов дня, при дневном свете». А вот далее шел рыжеугольный, изрезанный берег «реки забвения» (вероятно), на берегах же кое-где хранились «следы от человеческих ногтей на правой ягодице» или «две ссадины на бедрах с внутренней стороны». Лежал там «труп подростка женского пола» и сильно поржавевший «нож перочинный со следами крови, идентифицировано, как кровь из тела Т.».
Еще далее река забвения разливалась, ширилась, смывая с берегов окончательно следы зверского побоища, сохраняя лишь узкие бумажные поля, на которых рука давно забытого археолога оставила карандашные крестики и галки-призра-ки чьих-то вопросительных междометий или глубочайших выводов, — указателей путей уже в никуда, так как, видно, никакой теперь археолог не мог сложить древний сосуд по осколкам — осколки обратились в дым и пепел, да и пепел полковник Капустин растряс по всему кабинету.
— Малышев!
— Здесь Малышев. Это из-за дыма не видно.
— Нужно объяснить или сами поняли?!
— Нет, не понял.
— Это какая статья? Халатность! Опять не поняли?! Вы курили?! Он курил?! А вам что?! Вас я хорошо вижу! Что вы все там хотите сказать?!
— Он не курил, — Машенька сцепила пальцы, — клянусь, Михаил Васильевич!
