Ровное поле, плотный удушливый дым от горящих копен соломы. И развернувшаяся в атаке немецкая рота при поддержке трех танков. Каманов командовал тогда разведвзводом, его двенадцать человек на броне двух легких самоходок СУ-76 — «голожопых Фердинандов», как их называли за внешнее сходство с мощной немецкой машиной, но без брони сзади, два дня провели в рейде по тылам противника и заночевали в брошенном полуразрушенном фольварке[3]. А утром на них выкатились отступающие немцы.
Тогда, лежа со снайперской винтовкой на крыше фольварка и видя, как уверенно, не спеша подходят солдаты противника, Каманов испытал парализующий страх. На фронте ему часто бывало страшно, но так — впервые. Он никогда раньше не молился и не умел этого делать, но сейчас быстро шептал побелевшими губами: «Господи, дай прожить этот день, только один день, Господи…» Он был уверен, что и часа не проживет.
Весь тот бой, от первых выстрелов самоходок, удачно накрывших немецкие танки, до рукопашной свалки во дворе фольварка, Каманов помнил отчетливо, но как-то отрешенно, как нечто происходившее не с ним. Когда осколок гранаты ударил в плечо и он, цепляясь левой рукой за разорванные траки, заполз под брюхо подбитой самоходки, вместе с дикой болью неожиданно пришла странная холодная уверенность — он будет жить, срок жизни ему отмерен длинный.
Господа Каманов больше не вспоминал, но уверенность эту непонятную сохранил. И когда одиноким волком скитался в лесах разоренной войной Польши, и в диверсионном подразделении Армии Крайова, и при аресте, и в лагерях…
Стрельба в поселке почти затихла, можно было спускаться.
В поселке шел погром. Ошалевшие от удачи мятежа зэки метались среди горящих зданий, тащили какое-то барахло. Из медпункта, где жили и работали немногочисленные в лагере женщины, доносились истошные вопли. Каманов представил, что там сейчас происходит, — его передернуло от подкатившей к горлу смеси желания и отвращения.
Недалеко от хранилища он нашел полупустой цинк из боекомплекта «максима». Набил карманы патронами — одной проблемой стало меньше.
— Возьми. — Он протянул Федорову пистолет. — Не в карман, на брюхо сунь под ремень, бушлатом прикрой. Найди мешок и добудь сколь сможешь консервов и хлеба. Встретимся у дома майора. Срок — полчаса. Вопросы?
Каманов говорил отрывисто и сухо, к нему вернулся привычный когда-то командирский тон. Студент мотнул головой. Истерика его совсем прошла, смотрел на Каманова блестящими глазами, преданно и восхищенно.
— Пошел!
Каманов посмотрел вслед студенту. «Сопляк совсем. А приключений уже — будь здоров… Ну, пора долги отдавать».
Когда Каманов вошел в комнату майора, то сразу понял — опоздал. Захарченко сидел на полу, прислонившись спиной к кровати. Правый глаз его был выбит, и кроваво-студенистая слизь покрывала обезображенное лицо. Руки в плечах были прострелены и безвольно повисли. Он был еще жив.
«В упор стреляли», — понял Каманов, оценив пороховые пятна вокруг входных пулевых отверстий.
Вокруг майора стояли Шило, Сухарь и еще пара зэков из уголовной верхушки лагеря. Все с оружием. Клич сидел за столом, курил, глубоко затягиваясь.
— А, Каман… И ты начальника навестить пришел? — Клич повернулся к вошедшему. — Пушку достал. Молодец.
Уголовные к Каманову относились с уважением — силу звери чувствовали тонко. Ему давно намекали, что Клич имеет на него виды, но до серьезного разговора дело не доходило.
— Вот никак гражданин начальник не скажет, где он рыжавье заначил. — Голос Клича был мягким, добродушным, но в смоляных цыганских глазах прыгал бешеный огонек. — И так мы его упрашиваем, и этак, а все никак не говорит. Слышь, майор, все равно же сейчас сдохнешь, так сделай же добро людям, облегчи душу, а?
Не дождавшись ответа, Клич кивнул Сухарю, и тот с ножом в руке наклонился к Захарченко.
Каманов пожалел, что отдал пистолет студенту. Карабин здесь явно не подходил. Впрочем, майор был в таком состоянии, что предпринимать что-либо было бесполезно. Каманову на миг показалось, что Захарченко узнал его.
«Прощай, Семен Павлович! Прости, опоздал». Каманов шагнул к двери.
— Стой! А ну, стой! — Резкий, надтреснутый дискант Шила ударил в спину.
Каманов обернулся.
— Клич! А ведь его не было ночью нигде! — Шило ткнул стволом нагана в сторону Каманова. — Помнишь, Кривой болтал, что они с начальником старые кореша, еще с войны? Ты не верил, а я тебе говорил — хитрый очень этот фраер! Ты говорил, пригодится он — вот, кажись, и пригодился! И офицерика молодого нигде не видно. И сюда он приперся — зачем? Где ночью был?
Подрагивающий ствол нагана уставился Каманову в лицо.
— Ах, стрелок… — Глаза Клича посветлели, щербатый рот, изуродованный косым шрамом, растянулся в злой улыбке. — Неужели обскакал?!
Майор завозился на полу, из последних сил попытался приподняться.
— Гляди, Клич! Знает он, сука, знает! — взвизгнул Шило, бросился к Каманову, упер наган ему под ребро.
Большую ошибку сделал Шило — закрыл Каманова от остальных. Револьвер в руке сделал его слишком уверенным в себе, бдительность погасил. Взгляд Каманов устремил за его плечо, в окно, взгляд такой, как будто черта там увидел, у всех за спинами. Сделал, как учил десантников Армии Крайова в тихом лондонском предместье немногословный пожилой шотландец — инструктор рукопашного боя. Повернул башку Шило, вполоборота, но повернул.
В одном слитном движении — корпус вправо, уйти с линии выстрела, левой рукой — под револьвер, правая — удар «рука-копье» в тонкую Шилину шею. Ненадежное оружие — револьвер в руках дилетанта, ударился об пол, отлетел к печке.
Шило только захрипел, задергался от боли, а Каманов уже в дверь выкатился, уже затвор передернул. Но все равно дело плохо: один против пятерых, укрыться негде. Каманов рванул к колодцу — метров тридцать до сруба. Стиснул зубы, на одном дыхании бежал, ожидая страшного удара пули в спину.
— В ноги! Только в ноги стреляй! — орал Клич, выбегая вслед за Камановым. — Живой нужен!
Сухарь споткнулся о корчившегося на пороге Шило, упал, выронил автомат. Свалка в дверях подарила Каманову пяток секунд, успел долететь до колодца.
Длинная-длинная очередь заставила втянуть голову, прижаться к сырым, с запахом плесени бревнам. Но выстрелы были не в его сторону. От угла соседнего барака медленно шел высокий человек и стрелял, держа автомат на уровне живота. Каманов узнал капитана Григоренко.
Клич, Сухарь и еще двое — все, кто выбежал из дома, получили сразу по нескольку пуль с расстояния пятнадцать-двадцать метров. Краем глаза Каманов увидел еще кого-то, кто выскочил из-за барака и вместе с бандитами попал под пули капитана.
Григоренко подошел к лежащему ничком, судорожно вздрагивающему Кличу, опустил ствол автомата и выпустил остатки магазина ему в спину. Выронил оружие, осел на колени и завалился набок, прижав ладони к животу.
Шесть человек, лежащих на земле между колодцем и домом, видел Каманов. Они угрозы уже не представляли, оставался Шило. Его он тоже отлично видел. Шило высовывался из-за высокого порога, поблескивал ствол нагана. Каманов плавно поднял карабин, поймал в прицеле низкий лоб бандита. На полсекунды задержал дыхание.
«Пятьдесят первый», — добавил он к счету, прежде чем нажать на спусковой крючок.
Пару минут он выжидал, лежа за срубом колодца. Все было тихо. Вставил в магазинную коробку недостающий патрон, встал и подошел к телам. Узнал шестого. Федоров подошел вовремя, как он ему и приказывал. Студент лежал на спине, глаза были открыты и спокойны.
«Ничего, видать, не понял. Сразу в сердце». Каманов подобрал мешок, засунул в него выкатившуюся буханку.
Неожиданно остро захотелось есть. Опять достал хлеб, обтер грязь, бережно отломил кусок, втянул крошки с ладони.
Перешагнув через труп Шила, Каманов вошел в комнату майора. Стараясь не глядеть на Захарченко, пошарил в столе, в раскрытом сейфе. Нашел карты. На пороге остановился, обернулся через плечо. Сердце сдавило тяжело. Вышел, подобрал мешок с харчами, торопливо зашагал к тайге, стремясь как можно быстрее уйти от печального места.
…На вершине сопки, среди редких стройных лиственниц, стоял человек и задумчиво смотрел, как догорает внизу обезлюдевший поселок. Нет больше прииска Покровский, нет лагеря. Больше не существует и Владимира Каманова. Ушла в небытие эта фамилия, в один миг исчезло прошлое. Остались золото и время. И еще уверенность в том, что долог будет его путь и отныне судьбы многих людей будут определяться им. Но своей рукой он не оборвет больше ничью жизнь, глубиной своего существа он чувствует этот предел. На цифре «пятьдесят один» закончился его счет.
Человек повернулся и, дернув навьюченную лошадь, зашагал с перевала. Несколько беззвучных шагов по мягкому мху — и тайга поглотила его…
