– Мы еще… увидимся? – спросил он.
– Конечно, милый, – отозвалась Анастасия Копылова, уже почти полностью приведя себя в порядок. – Ты всегда можешь приехать ко мне в гости. Если захочешь, конечно.
Неофитов-младший едва не задохнулся.
«Если захочешь»… Конечно, он захочет. Да он хочет уже сейчас!
– Ну что, теперь ты уже не думаешь о спектакле? – посмотрела она на него с хитринкой. – Правда, это было пустое?
– Правда, – согласился Самсон.
– Тогда выходи к гостям. Через четверть часа.
Анастасия Романовна одобряюще кивнула ему и вышла из комнаты, шурша платьем. А он лежал и прислушивался к себе. Он стал другим. Не таким, каким был. Не маленьким.
Он стал мужчиной…
Несколько раз тайком он приезжал к Копыловой. Они пили чай в беседке, болтали ни о чем, а потом шли в спальню и занимались любовью. О, что это были за минуты! Нет, часы. Они целые часы проводили в постели, и Анастасия Романовна – Самсон так и не приучил себя говорить ей «ты» – обучала его премудростям и разнообразиям телесной любви. Иногда это было нежно. Иногда грубо и жестко. Но всегда по-разному.
Анастасия Романовна научила его не стесняться что-то просить от женщины. И спрашивать, в свою очередь, чего хочет женщина от него. Хочет и ждет.
Это было сказочное, неповторимое лето.
За неполные три месяца он обучился любовной игре настолько, что мог дать несколько очков вперед любому фабиану, постигшему науку любви без такой женщины, каковой была Анастасия Романовна. Время, какое надобилось мужчинам, чтобы познать тело женщины и его скрытые способности – то есть год, а то и два, – уместилось для Самсона Неофитова в три неполных месяца.
А потом сказка кончилась. Как заканчивается все, что имеет начало. Сказка прошла, но началась жизнь. А чтобы жизнь походила на сказку, надо уметь раскрасить ее волшебными цветами.
Самсон Неофитов делать это вполне научился…
Глава 12
«Училище добродетели и страшилище порокам»
Театр был гордостью Тобольска. Как-никак, все-таки первый в Сибири. Еще в Петровскую эпоху зачало его, как, впрочем, и многие российские театры, лицо духовное, архиерейское, а именно преосвященнейший митрополит Сибирский и Тобольский Филофей. Как гласит летопись, был он большой «охотник до феатральных представлений, славные и богатые комедии делал, и когда должно на комедию зрителям собиратца, тогда он, владыка, в соборные колокола благовест производил, а феатр был меж Соборною и Сергиевскою церквами к ввозу, куда народ собирался»…
Славного архиерея горячо поддержали послушники архиерейской школы, и уже в первое десятилетие восемнадцатого века шли в означенном «феатре» спектакли на библейские сюжеты, пьесы для которых писались по большей части лицами монашествующими и грамотою владеющими. Комедиантские игрища – как звались тогда театральные представления – ставились для назидания жителей Тобольска и более мощного воздействия на души и сердца прихожан моралью библейских тем. Помимо пьес монахов и священнослужителей ставились и аллегорические пьесы вроде «Торжества мира» и «Ревности православия», что были посвящены победам императора Петра Алексеевича.
По кончине митрополита Филофея театр не угас; напротив, он получил свежее развитие. Новый митрополит Антоний, просвещенный и воспитанный в Киевской духовной академии, пошел немного дальше: сумел выхлопотать для актеров вознаграждение от публики за исполнение ролей. А надо сказать, что актерами в те времена были исключительно учителя и ученики Тобольской славяно-латинской школы, и гонорары, стало быть, шли на содержание недостаточных учащихся и жалованье учителям.
К середине восемнадцатого века, при митрополите Сибирском и Тобольском Антонии, театральные представления стали давать семинаристы, которые и понесли любовь к театру еще дальше: уже в мирские слои тобольского общества. И как результат: на смену репертуару на библейские темы приходит репертуар светский. Опера «Калиф на час» Горчакова; героико-романтическая драма «Царь Максимилиан» – самая первая из так называемых народных и прочие уже собирали массу народа. Так понемногу формировалась театральная публика. А скоро публичный театр стал профессиональным.
Ах, сколько раз горел театр! Дотла выгорал. И столько же раз восстанавливался – правда, на новых местах. Строиться по новой на пепелище было не с руки, вот и скакал «Оперный дом» – как звали театр до века девятнадцатого – от одной площади на другую, с центра города в нижнюю часть посада Богоявленского прихода. Здесь театр укрепился. И уже более не горел. Хотя и был по-прежнему деревянным. Почти сто лет он простоял до того времени, как сослали в Тобольск решением суда «девятку» «червонных валетов». И все равно выглядел театр весьма достойно. И по нынешнюю пору был он вместительным и удобным, имел, как и положено, ложи, партер и галерею (галерку), что же касается состава актерского, то лучшего для провинциального театра было нечего и желать. Чего только стоил один Гедеон Баратаев, актер с княжеским титулом, играющий на сцене Тобольского театра более тридцати лет! Его король Лир мог послужить бы эталоном игры и первым примером для всех больших и малых императорских театров. Да и то, куда подеваться дворянину с двумя душами крепостных? Их ведь тоже кормить надобно. Вот и пошел Гедеон Нурмухаметович в актеры. И правильно сделал.
Ипполит Игнатов, играющий по преимуществу первые роли любовников (ибо пригож был какой-то античной красотой), словно был рожден для театра: роли не играл, но проживал, что являлось, несомненно, высшей планкой актерского мастерства.
Великолепной актрисой, по меркам провинциально театра, была супруга князя, Агния Баратаева, в девичестве Агния Пунш, внучка польского конфедерата, сосланного за участие в мятежах против русской короны в Тобольск да так и оставшегося здесь жить.
А Семен Кунцевич! Некогда торговец галантереей и прочими безделицами, столь необходимыми дамам, он, увлекшись театром, бросил свое и отцово дело и поступил на службу в театр, о чем ни разу не пожалел. В городе сказывали, что к увлечению театром его подтолкнула любовь к одной молодой актрисе, которая долго водила Семена Натаныча за нос, а потом приняла предложение антрепренера Саратовского театра оперы и драмы и в одно мгновение исчезла, оставив Кунцевича зализывать нанесенные ею сердечные раны. Натаныч раны зализал да так и остался в театре, играя характерные роли. Изображал он по преимуществу пройдох в пьесах Островского – что диктовала его внешность и, главное, выдающийся нос, – а его Кречинский был верхом актерского мастерства. Ни на одну из женщин он больше не смотрел, а вот на мужчин… Впрочем, это был всего лишь слух, не подтвержденный ни единым фактом.
Ну и конечно, Елизавета Дмитриевна Виельгорская, или попросту Лизанька, – новая прима, затмившая своей игрой звезду театра Евгению Мажанову, бывшую крепостную актрису домашнего театра Нафанаила Арцыбышева, которую выкупил для тобольской подмостки еще сказочник Ершов. Неофитов видел Лизаньку лишь единожды на балу у генерал-губернатора. Но ему не удалось станцевать с ней ни разу, потому как Виельгорская была ангажирована, кажется, еще до начала танцев. Он лишь в числе многих был ей представлен, чем дело и закончилось. А хотелось большего…
В этом сезоне с большим успехом шла стихотворная драма-сказка «Иван – купецкий сын» декабриста Кюхельбекера. Дочь бухарского хана Андану, влюбившуюся в Ивана, играла Виельгорская, ее кормилицу Зарему – Агния Баратаева, Ивана – «первый любовник» театра Ипполит Игнатов.
Неофитов пришел смотреть «Ивана» вместе с другим «валетом» – «графом» Давыдовским. Сын тайного советника здесь, в ссылке, занялся сочинительством и делал на этом поприще немалые успехи. Первая же его пьеса, «В края сибирские», была поставлена на сцене Тобольского театра, имела большой успех и подвигла Давыдовского сочинять и далее. Он написал еще две пьесы, одна из которых готовилась к постановке, и принялся за роман, описывающий похождения как его собственные, так и его друзей-«валетов». Неофитову в романе было уготовано одно из центральных мест.
Конечно, они взяли лучшие места в ложах. И когда на сцене подошла очередь для явления второго, они смогли лицезреть Андану – Виельгорскую во всем ее великолепии. А потом прозвучали слова Анданы, обращенные уже не к мамке Зареме, а как бы внутрь себя:
Говорить, молчать ли буду, —
Таю в сладостном огне:
Он мне чудится повсюду!
Эти слова были сказаны с таким чувством, с такой страстью, что Неофитов почувствовал уколы ревности.
«Она явно влюблена, – подумал он. – Что ж, тем слаще будет победа».
Все время спектакля Самсон не мог оторвать взора от Елизаветы Дмитриевны. Она была восхитительна!
Ему что-то шептал Давыдовский – он не слышал. Неофитова не было рядом с «графом»: вернее, тело-то сидело в креслах, а вот душа… Душа Самсона была там, в театральной Бухаре, которая уже казалась настоящей. Дух Неофитова, его суть присутствовала при разговоре Ивана со спасенным им Булатом, витала в комнате, где Иван собирался в обратный путь домой, а когда Андана, сгорая от любви к купецкому сыну, переоделась мальчиком и нанялась к нему слугой, душа Самсона была рядом, слышала весь их разговор и пыталась предостеречь Андану от необдуманного поступка.
