в них по какой-то причине и вынуждены мириться с этим. А значит — надо выхватывать крупицы удовольствия из каждого дня! Не может быть плохо всегда, есть и хорошее, но только иногда мы его как будто и не замечаем…
— Как ты славно размышляешь! Украла чужое счастье и теперь учишь жить!
Лье не рассердилась на эту скабрезность, понимая, что в душевное состояние ее собеседницы попали пузырьки шампанского, и это на какой-то процент смягчило ее горе, но все ее мысли испачканы в грязи, а чтобы отмыть их необходимо время. Душечка, видя, что ее приятельница светиться от непонятной радости, завела речь о Михаиле, желая царапнуть, потому что не переносила постороннего веселья:
— А он ведь надеялся найти тебя… Был одержим тобой… Даже не могу и поведать, что перенес наш бедненький мальчик… тебя не смущает, что я назвала его «наш»?
Лье равнодушно пожала плечами. Она знала об их совместной ночи и сумела позабыть об этом.
— Мы спали здесь — на этой кровати. Хорошее было время: я ему читала, кормила его и делала все, чтобы он забыл тебя. Ты же его бросила, а он так нуждался в тепле.
— Он жил с тобой? — удивилась Лье, вдруг нахмурившись.
— Да, да! Это были чудесные недели… Миша пришел ко мне такой потерянный, запутавшийся… Как беспризорник, который никак не может отыскать свой дом. Я согрела его, и он вдруг понял, что счастье зависит от двух людей! И если бы не проклятый аборт — кто знает, возможно, мы могли бы стать семьей… полноценной и настоящей.
— Аборт? Ты была беременна от Михаила?
Душечка радостно кивнула, сообщив, что, если бы не кодекс Черной моли, она могла бы стать чудесной матерью. С наслаждением рассматривая исказившееся от боли лицо, она продолжила экзекуцию:
— Грустная история, правда? А еще печальнее слово «была»… Оно наводит на меня тоску… Теперь я тоже знаю, что значит остаться одной… без согревающей части жизни… когда вторая половина твоей кровати пуста и холодна…
Душечка сделала паузу и долго смотрела снизу — с пола — на ту, с чьим успехом она смириться никак не могла. Женщина дотронулась до разбитой губы и вспомнила лицо косматого возницы, которому она сообщила после того, как он доставил ее до места назначения, что у нее нет ни гроша. Он ударил ее в лицо и вышвырнул из пролетки, сильно толкнув, она растянулась на скользкой мостовой на забаву проходящим мимо людям. Это было унизительно. Душечка ощущала себя состарившейся собакой, ставшей вдруг бесполезной и изгнанной из дома. Она вынуждена кусаться, чтобы защитить осколки своего внутреннего мира, который превратился в груду битого стекла, склеить которое не в силах ни один человек на земле.
— Ты знаешь, Лье, я даже рада, что вылущена. Вылущена — любимое слово Ведьмы Анны. Не хотела бы я, чтобы в моем чреве проросло семя, связывающее меня с Черной молью!
— Причем тут она?
— Как причем?! Она — мать нашего с тобой Миши!
Тысячи колоколов начали звонить в голове Лье, она внимательно посмотрела на сидящую на полу приятельницу и встряхнулась, чтобы приглушить жуткий грохот. Она была уверена, что ее возлюбленный и Мадам — любовники, мысли о том, что они могут быть взаимосвязаны каким-то другим способом, ей даже не приходили в голову.
— Я теперь, как ты! — подытожила Душечка свое выступление. — Ничего у меня не осталось, ни одной ниточки, связывающей с другими людьми… Так, иллюзия родства! Тебя тоже ждет одиночество, Лье! Просто смирись с этим фактом!
Глава 15. Уродливая маска смерти
— Птаха, ты сегодня не паришь! — шутливо произнес Борис Дмитриевич, притворяясь, что ему не интересно, как она снимает платье. По сложившейся традиции после концертной программы он привозил ее в номер гостиницы. Лье радовалась этому факту как ребенок и всегда торопилась попасть в номер, но в этот раз она была подозрительно задумчива и молчалива. Ему казалось, что это от усталости — впервые в программе должны были появиться ее сольные номера, к которым она готовилась до изнурения и до полного упадка сил. Один из них назывался «Проклятая душа» — по сюжету вначале она была ангелом и появлялась в одежде в светлом одеянии и с крыльями за спиной, которые были сделаны из страусиных перьев (ей за столь прибыльные отношения с нэпманом, выделили дополнительные деньги на костюмы, хотя обычно танцовщицы сами решали этот вопрос). Она порхала, насладившись жизнью, но затем подписывала бумагу — что-то вроде договора с дьяволом — и превращалась в настоящую чертовку. Еще одна композиция была скорее шуточная и называлась «Голая правда». В ней Лье была рьяной революционеркой, идеи которой не были интересны окружающим. Она выходила в монашеском одеянии (почти таком же, как у Матери революции), затем сбрасывала темный балдахин и оставалась в длинной юбке, которую постепенно укорачивала прямо на сцене, и лишь когда она оставалась в корсете и тонких чулках с рисунком, смогла привлечь внимание толпы. Обе маленькие премьеры прошли под аплодисменты. Она опасалась, что Борис Дмитриевич станет сердиться на нее после окончания танцевальной программы за то, что она посмеялась над важностью идей революции, но он не придал этому значения. Его насторожило другое: с каждым выступлением Лье становилась все дороже, а это означало, что однажды она могла ему не достаться и перейти за другой столик.
— Что у нас нового за кулисами театра Черной моли? Ты узнала что-нибудь любопытное? Она планирует побывать на представлении? — Борис Дмитриевич повернулся к девушке, вопросительно подняв брови и терпеливо ожидая ответа, с которым она не торопилась. Лье аккуратно сложила новое платье, подаренное щедрым чекистом, на небольшой кривоногий диванчик, на обивке которого красовались крошечные цветочки и, повернувшись к нему, произнесла дрогнувшим голосом:
— Я не могу задавать вопросы о Мадам — это вызовет подозрение. Я уже говорила: смотреть готовые номера она не пришла и меня выпустила в программу Мать революции.
— Эта сушеная вобла разбирается в искусстве?! Вот уж диво!
— Ты считаешь, что на сцене «Черных очей» — искусство?
Он пожал плечами и зевнул. Чекист не выглядел сонным, поэтому казалось, что зевота — способ сменить тему и показать, что развивать беседу в этом русле не имеет смысла.
— В танцах она разбирается также плохо, как и в самой революции! Какая же она мать, когда она была ее врагом?! — тихо выругался Борис Дмитриевич. Он попытался найти в архивах хоть какую-то информацию о Матери революции, согласно некоторой информации,
