сложились добрососедские отношения, точно росли на соседних грядках! Колька заскакивал к беспомощным теткам, что-то подкрутить-подправить по хозяйству, и они наверняка забегали, притащить одинокому соседу пирог-другой.
Аж зло брало. И ничего-то Кольку в этой дуре не смущало – ни серо-черные тряпки, ни платки. Ольга как-то мимоходом упомянула об этом, и он отрезал, морщась, как от дупла в зубе:
– Оля, утомила ты меня. Да хоть мешок с дыркой таскай вместо платья, мне-то что за дело?
– И что, не странно, что девочка вот так, в наше время, да еще прилюдно, напоказ…
– Прямо напоказ! Ну а если у нее нету ничего на смену? Если ей так удобно?
Оля отчаялась достучаться:
– Крестится она напоказ!
Колька чуть не расхохотался:
– И чего? Можно подумать, уселась прилюдно…
– Коля!
– А у тебя любой, кто строем не ходит, – сектант и преступник. Педагог, ха!
…Теперь Пожарский, сделав вид, что ничего эдакого не случилось, принялся заваривать чай, приговаривая:
– Бабы с ума сходят.
– Что случилось? – деревянно, без малейшего интереса спросила Оля.
– Всем срочно потребовалось легкие баретки подбивать, а некому.
– Почему?
– Цукера по голове тюкнули.
– Да ладно? Правда, что ли?
Колька, потягивая чай из блюдечка, ответил:
– Правда – не правда, не знаю, но дверь заперта.
– Так ему и надо, – бессердечно сказала Оля, – допрыгался, скользкий тип.
– И в самом деле, ну его, – согласился Колька.
– Ужасный барахольщик.
– Это точно. Натаскано у него в каморку – не продохнуть. Даже, представляешь, шахматный стол у него, за которым мы с мужем Маргариты Вильгельмовны, Александром Давидовичем, играли…
Он не успел прикусить язык, Ольга услышала и удивилась:
– А ты откуда знаешь?
– Так я это, ботинки как-то подбивать носил – и случайно увидел, – нашелся он.
Оля, поморщив лоб, спросила:
– Столик, в который муж от нее папиросы прятал?
– Не знаю этой истории, – признался Колька. – А зачем?
– Да вроде бы Маргарита рассказывала, что профессор ей дал слово, что бросит курить, да не бросил и папироски прятал в стол. Какой-то тайник в нем был.
Посмеявшись, Колька подошел, обнял девушку:
– А давай дадим слово, что не будем по пустякам друг на друга обижаться?
– И не прятать обиды в стол? – улыбнулась Оля, поднимая лицо.
Спустя некоторое время Колька подтвердил, что предложение обдумал и согласен.
С утра Остапчук уехал, чтобы с чем-то там в очередной раз «определиться». На самом деле наверняка с оказией с другого конца Москвы тещенька его, большая мастерица по части хуторской кулинарии, передала какой-нибудь шматок сала. Однако когда Акимов с вечера попытался подтрунить по этому поводу, сам стал не рад: Иван Саныч напомнил, что последнюю неделю он и так безвылазно сидел на приеме и хорошо бы дать ему передохнуть.
– Стар я, – прошамкал он, – покою хочется, кости погреть да кусок послаще.
А ведь не с чего ему было утомиться. Когда он, отечески покряхтывая, говорит: «Подежурю, Серега, не боись», – то к гадалке не ходи, не будет назавтра ни одного желающего письменно поплакаться власти на свои печали. Или будет что-то пустяковое, без заявлений.
Скандальный Хмельников – это исключение, которое уродливо выделялось на фоне общей тишины.
Но не станешь же попрекать человека в том, что в его дежурство скандалы не случаются? Вздохнув, Сергей безропотно согласился:
– Поезжай, я подежурю.
– Вот и славно. Потом сала выделю, обождешь?
Акимов резонно заметил, что даже если ни минуты у него не было и помирал бы с голоду – все равно бы дождался. В особенности если на этот раз тещенька изготовила грудинку. Остапчук лишь загадочно улыбнулся.
Сергей сидел на приеме. Как и получалось всегда, заявители в отсутствие Саныча шли непрерывною вереницей, и все «трудные». Акимов в очередной раз понял, что как был дураком, так и остался. Не приобрел он навыка отделять по-настоящему серьезные заявления, которые на тормозах нельзя было спустить, от дел житейских, когда можно было обойтись задушевным разговором.
Вот приходит гражданка с жалобами на благоверного. Все как у людей, когда трезвый, то человек золотой, ни ссор, ни споров, в детях души не чает, жене платки дарит. Как понюхает спиртного – и пиши пропало. В лучшем случае, загадив места общего пользования, завалится спать там же, в худшем – доходит до рукоприкладства. Не первый и не второй раз она сюда заявляется, тощая, бледная, малокровная, и заводит свою песню:
– И снова с получки в буфет, приходит свинья свиньей, скандалит. Примите меры.
В который раз Акимов максимально корректно, спокойно объяснял:
– Примем. Подайте заявление, изложите дело, тогда и примем.
– Нет-нет, – упрямилась она, – вы ж его посадите.
– Если есть за что.
– А вы припугните, товарищ лейтенант.
– Как я его припугну? Козой? – И, вздыхая, Акимов в сотый раз объяснял, что если речь о «припугнуть», то обращаться надо в профсоюз или местком и тоже с заявлением, ну хотя бы на проработку. И сам смущался, как всегда, когда давал глупые советы.
– Так ведь квартальной премии лишат! – жалилась та.
– Тогда, извините, чем же я могу вам помочь? Что прикажете делать? Мы неоднократно приходили к вам на квартиру, по вашим же вызовам, а вы, гражданочка дорогая, чуть не на коленках ползали – не забирайте, не сажайте, проспится.
Она слушала, ровным счетом ничего не понимая, но кивая. И никакого заявления не подала, а, раскиснув, отправилась восвояси. Акимов немного продышался, покурил, вздохнул и пригласил из коридора следующего.
Вошел незнакомый гражданин, поздоровался.
– Добрый день. Слушаю вас, товарищ.
– Благодарю. Видите ли, я – ваш новый назначенный настоятель прихода.
Сергей сначала не сообразил:
– Кто?.. Извините.
– Ничего.
– Присаживайтесь.
Акимов смотрел с интересом, попов давненько видеть не приходилось. Понятно, что они сейчас не ходят такими, как в книжках, – в черных рясах, с длиннющими волосами, с серебряным крестом, который хоть на могилку ставь.
И этот товарищ не был на попа похож. Одет обычно – галифе, гимнастерка, сапоги. Рюкзак, в руках папка с ботиночными тесемками. Худой, приятное лицо, без бороды, пострижен коротко. Взгляд прямой, ясный, спокойный, хотя с чего бы ему быть другим. Сейчас их брата не бьют, бород не рубят, по́лы не отрезают.
– Собственно, чем я могу быть вам полезен?
– Явился заявить о себе, как было предписано, – пояснил поп, – а также доложиться, что с вашего позволения до того, как устроюсь по месту нахождения прихода, переночую у знакомых. Это недолго, ночь, возможно, две.
– А у вас в приходе негде устраиваться. Одни руины.
– Это ничего, не впервой.
– А к кому вы тут в гости?
– Брусникины их фамилия.
