К свету фар эксперт-криминалист добавил луч своего громадного, похожего на утюг, фонаря. Мы увидели глубокую, хорошо наезженную колею. И больше ничего.
– Что здесь?
– Лежал.
Как мы все и предполагали, речь шла о раненном человеке.
– Он в больнице?
– Да.
Здесь лежал, но что осматривать? Земля мокрая; поэтому крови не различишь; все затоптано-заезжено, и следы искать бесполезно; ножей, гильз и всяких ломиков не видно...
– Мужчина, женщина?
– Мужского полу.
– Документы имелись?
– Нет.
– А что при нем было?
– Ровным счетом ничего.
– Пустые карманы?
– И карманов не было.
– Во что же он был одет?
– В одеяло.
– Что, и... без брюк?
– Какие могут быть брюки, товарищ следователь, – вроде бы удивился участковый инспектор.
Сперва моя мысль пошла по пути накатанному: бродяга, без жилья и работы. А по-милицейски, бомж. Видел я их и в одеялах, и в попонах, и в шалях... Но фантастичность картины меня остановила: по осенней темной ночной дороге за городом бредет человек в одеяле и, извините, без штанов? Чай, не Испания.
– Одеяло перевязано голубой ленточкой, – сообщил участковый.
Нет, все-таки Испания.
– А гитара не привязана? – пошутил я.
– Пустышка пришпилена, – обиделся участковый.
– Пустышка... это какая?
– Которую сосут.
Не смекалист я стал. Впрочем, тугодумие всегда было при мне, как и очки.
– Вы хотите сказать, что на дороге лежал ребенок?
– Месяцев трех. По телефону так дежурному и доложил.
– Живой? – логично предположил я, ибо мертвого оставили бы до моего приезда.
– Лично отвез его в больницу, хотя и румяненький.
Мы, юристы, народ осторожный и словами с приблизительным смыслом не пользуемся. Например, следователь выезжает не на место преступления, а на место происшествия. И составляет не протокол осмотра места преступления, а протокол осмотра места происшествия. Почему? Да потому что не всякое происшествие оборачивается преступлением – это скажет только следствие. Но какие-то намеки на преступление должны быть, ибо следователь выезжает все-таки не на любое происшествие, а на криминальное.
По-моему, человеческая натура запрограммирована на хорошее. Это почти необъяснимо, поскольку и зверь природный в нас сидит, и тысячелетия социальной борьбы прошлись по нашей наследственности, и теперешняя жизнь не всегда радует... А вот почти любой ждет хорошего и надеется на лучшее. Предложи ста человекам решить какую-нибудь кошмарную жизненную ситуацию – не сомневаюсь, что девяносто девять увенчают ее благополучным концом. Это я и про себя.
Грудной младенец в колее... Куда же пошла моя следственная мысль; та самая, которая за двадцать лет работы проникла во множество тайных и путаных дел? Ребенка обронили; везли, а он вывалился. И ни опыт меня не остановил, ни заведомая глупость этой версии. Почему же? Да потому что сознание противилось, прямо-таки глушило другую версию, очевидную – ребенка подложили под смертоносные колеса.
– Сергей Георгиевич, может, его потеряли? – предположил Леденцов, еще одна добрая натура.
– Как полено, – усмехнулся Марк Григорьевич.
– Ага, а завтра хватятся, – буркнул я.
– Могли оставить, чтобы кто-нибудь подобрал, – упорствовал оперуполномоченный.
Я понимал Леденцова – не хотелось ему такого жуткого криминала, как покушение на убийство. А здесь, пожалуй, состав преступления чистый. И надо еще подумать, не есть ли это покушение на убийство с особой жестокостью. Младенец, беспомощное состояние, мучительная смерть...
Я посмотрел на колеса: литые резиновые жернова мне по пояс. Боже, расплющили бы.
– Ребенка не подкидывали, а обрекли на смерть.
– Откуда вы знаете, Сергей Георгиевич? – усомнился Леденцов.
– Иначе положили бы на шоссе, на асфальт, где он хорошо виден, а не в колею.
– Пожалуй, – Леденцов многозначительно кивнул.
– И проще было бы оставить в любом парадном, – добавил я.
Дождик зачастил. Капуста стояла отлакированной тончайшим голубым лаком. Я махнул водителю, и он понятливо подогнал нашу машину к самой колее. Но прежде чем забраться под крышу и писать протокол, я вместе с экспертом-криминалистом проделал множество действий.
Сперва привязался к местности, ибо капустное поле оказалось равным, наверное, государству Люксембург. Потом вместе со всеми прочесал кочанные ряды по километровой окружности в поисках каких-либо следов. Затем изучил колею: сфотографировал, замерил и взял на всякий случай образцы почвы, которая могла остаться на обуви преступника. Вроде бы все. Но мне пришла в голову мысль зрелого профессионала...
Найти на месте преступления орудие убийства – большая удача, ибо преступник редко оставляет нож, топор, пистолет или, скажем, кусок металлической трубы. Здесь же оставил. Возможно, не все бы юристы со мной согласились, но коли задуман способ убийства, то предусмотрено и орудие – оно стояло в темноте, как доисторический мамонт. Я измерил высоту и ширину колес и попросил эксперта сфотографировать вместе с общим видом грузовика. Я задумался: закон велит орудие убийства приобщать к уголовному делу. Я глянул на могучий бампер, которым можно деревья корчевать; попробуй, приобщи – нас всех здесь вместе взятых можно к этой махине приобщить, но ее к нам... Обычные тревоги на месте происшествия.
Протокол осмотра был составлен и подписан. Что же дальше? Водители «КамАЗа» следовали на Украину, поэтому их надо срочно допросить и отпустить. Я распределил обязанности: на себя взял допросы, а Леденцова послал в больницу изъять одежду младенца и получить справку о состоянии его здоровья.
– Сергей Георгиевич, есть версии? – спросил Борис.
– Мать.
– Глянуть бы на нее.
– Найди и глянь.
Участковый инспектор повез нас в ближайшее отделение милиции. Странная ночная колонна: впереди мотоциклист, затем оперативная легковушка, а замыкает ревущий «КамАЗ».
Пока ехали, я думал.
Легко мы бросаемся этим словом – думал. А наше мышление заключается всего лишь в воспоминании подобных событий и сравнении их с вновь возникшим. Поскольку старые ситуации в свое время были как-то разрешены, то мышление, в сущности, сводится к сопоставлению готовых блоков, даже штампов, с новым событием. Мы как бы новенькое примериваем на старенькое. И коли не подошло, никак и никуда не легло, то новенькое отвергается. Я не принимал этот открытый мною – мною ли? – закон мышления: неужели вся интеллектуальная мощь сводится лишь к перебору штампов? Не мышление, а кубик Рубика. Но именно этим я сейчас и занимался.
Сколько у меня было с младенцами – десятки? Несколько раз обнаруживали новорожденных в мусорных баках, как правило задушенных. Однажды в трамвае нашли чемодан с мертвым ребенком. Подкидывали живых к дверям квартир и к отделениям милиции... Как-то ушлая девица – противно и вспоминать – родила в ведро с водой, чтобы ребенок не успел вдохнуть и сошел бы за мертворожденного. А еще была история, когда младенца на ночь запихнули в холодильник, а утром... Но об этом стоит как-нибудь рассказать отдельно.
В милиции мне выделили прокуренную комнату с письменным столом и тремя стульями: то ли какая-то дежурка, то ли специальное помещение для подобных ночных бдений. Запах табачного дыма, многослойно въевшегося в стены и мебель; какой-то усредненный людской дух от почти круглосуточной работы; голый стол, тертый-перетертый папками и протоколами; темное окно, потренькивающее от налета порции крупных капель... Именно в таких комнатах меня охватывает внезапная командировочная тоска по дому.
С мотоциклистом разобрался я скоро: к злополучному месту подъехал он позже, и водители «КамАЗа» послали парня звонить в милицию. Да он и городской, можно вызвать в любое время. Отпустив его домой, я пригласил из коридора первого водителя.
Крупный мужчина в теплой синтетической куртке, которая поскрипывала от движения выпирающих плеч.
– Разденьтесь, – предложил я.
Без куртки его фигура, обтянутая тонким свитером, стала еще монолитнее; правда, портила ее подушка живота. Широкое обветренное лицо выглядело усталым; впрочем, была ночь. Но в темных блестящих глазах жило молодое любопытство, отчего они казались на этом солидном лице немного чужими.
Одни необходимые данные я переписал в протокол из паспорта, о других спросил. Чепинога Афанасий Никитович. Пятьдесят два года. Живет на Украине. Там же находится и автопредприятие. Женат, двое детей.
– Афанасий Никитович, давно работаете водителем?
– Более тридцати рокив, лет, значит. Правда, половину этого срока на такси рулил.
– Почему перешли на грузовик?
– Вез как-то пьяного, а у него карбованцев не оказалось. Надо же расплачиваться. Он бутылкой с плодоягодным тюкнул меня по темечку и убежал. Я вроде как одурел. Его, правда, тут же поймали. Но я простил. Простить простил, а с такси ушел – обидно.
