Гелхвидзе Самсон Прокофьевич
ПРОСТИ МЕНЯ, ТАМАРА
Покашливая, с трудом передвигаясь по комнате, чуть не разлив чашку горячего чая, едва не без радости добравшись до помятой постели, Сидамон поставил-таки чашку на тумбочку, завалился в постель и вскрикнул от неожиданной боли, прострелившей ему поясницу.
– О Боже, кончится это когда-нибудь, -с тоскою подумал он.
Голова раскалывалась на части, тело бросало то в жар, то в холод, затекшие от продолжительного лежания бока стонали, моля о пощаде.
Он не двигался. С закрытыми глазами мысленно производил осведомительную экспресс-летучку тела, прислушиваясь к жалобам каждого органа.
– Ну, что ж, спасибо хоть на этом,- заключил, заканчивая самоосмотр, -могло быть и хуже.
Да, он и впрямь становился беспомощным, самонепереносимым в моменты, когда здоровье явно пошатывалось и сдавало.
– Кретин, идиот! В погоне за здоровьем теряешь его, никак не усвоишь эту простую истину, которую когда-то удалось случайно открыть.
Рука проплыла в потемках над тумбочкой, и прежде, чем включился настольник, послышался звонкий шум падающих склянок из-под снадобий. Им сопутствовал едкий и продолжительный кашель.
– О Господи,- взмолился Сидамон,- сжалься.
Принялся было подбирать лекарства, но, тотчас смирившись с происшедшим, оставил затею.
– Так, стало быть, надо,- подумал,- по крайней мере, хоть немножечко места освободилось.
Словно дым из лампы Алладина, клубился пар, подымавшийся из чашки.
– И всей энергии этой достаточно, чтоб поднять одну строительную конструкцию как минимум до пятого этажа,
– вычислил он в уме, – но, чтоб вылечить себя, недостаточно.
Зафиксировал на часах двадцать три тридцать и вновь уставился взглядом в пол.
Лекарства между невысокими стопками книг, большие коричневые изношенные чусты, радиола, прячущийся за ней телефонный аппарат и, наконец, хлопья пыли под массивным письменным столом сливались и сопрягались с общим хаосом, давно утвердившимся в его комнате и в доме. Он долго не мог найти термометра и шприца, хоть и не собирался сейчас воспользоваться ни тем, ни другим.
– Шприц я оставил на газе, а термометр… Простудиться до такой степени, летом! Да на такое…
Кашель снова сотряс его.
Пошарив за спиной, он нащупал вилку электрогрелки и с первой попытки попал ею в штепсель. Но, увы, это не вызвало у него никакого другого желания, кроме как поскорее перевести сенсорный переключатель электроприбора на отметку три.
– Сам виноват,
– не унимался Сидамон, – и дальше будет хуже.
Зазвонил телефон.
– Алло. Это котельная?
– послышалось в трубке в ответ на его неохотное “алло”.
Он еще раз окинул взглядом комнату, и его вдруг охватило ничем не объяснимое веселье.
– Нет, это скорее прачечная, чем котельная!
– Мне не до шуток, – грубовато отозвался мужской голос.
– Мне тоже, – вздохнул Сидамон. – Послушайте, приятель, вы не могли бы уделить мне пару минут?
– Мне не до пустых разговоров! Ту – ту – ту,- оборвалась связь.
– Вот так всегда, и никому нет до тебя дела.
За плечами Сидамона было восемнадцать лет учебы и несколько лет рабочего стажа. В школе его ни разу не оставили на второй год учебы, и на работе он не получал никаких упреков и замечаний. Всюду и везде был почти примерным и в меру скромным. Времени сквозь и мимо него прошло порядком. Многие из окружающих, если даже не все, казались ему друзьями. Но он всех как-то упустил, доведя общение до “здравствуй и прощай” при редких случайных встречах.
– Вроде никого не обижал…и меня не обижали,- досадовал Сидамон, – наоборот, грудью друг за друга стояли, а сейчас разве что узнаешь о них запоздалые новости.
– Один погиб,- вздыхал он,- другой переехал, третий женился, четвертый…
– А вот ты так и остался, Сидамон, ни туда, ни сюда, одинокий в неодинокой среде, в этом холодном и мрачном каменном царстве.
– Слава богу, живы родители, сестра и брат…У них семьи, заботы.
Пора и тебе обзавестись семьей,- подключился внутренний голос.
– Я знаю,- согласился с ним Сидамон,- только это ты и твердишь все последние годы. Но где ты был, черт побери, раньше, когда распускал всех своих лучших подруг направо и налево, доверял их другим? Почему ты ни разу не остановил и не задал мне этот вопрос? Нет, ты ждал именно этого дня, чтобы попрекнуть меня в том, в чем я невиновен.
– Тамара, моя бедная Тамара, только сейчас до меня доходит всякий твой жест, поступок, направленный на то, чтоб меня осенило. Прости, Тамара, прости меня за слепоту. В тот вечер, усталая от неудачных попыток, растерянная, раздраженная, ты покинула меня. И вот сейчас я вижу то, чего не увидел тогда,- твою печальную улыбку прощания с последней надеждой. Я слышал, ты замужем и у тебя двое детей, что переехала жить в какой-то далекий город.
– В какой?
– Не знаю, я не интересовался.
– Почему?
– Поздно.
– Но ведь я тебя любила когда-то?
– Любила? Нет, скорей не успела полюбить.
– Ну, хорошо, что же тогда наша дружба?
– Не знаю, не терзай меня, Тамара, ведь уже все равно.
– Не поверю, чтоб ты не хотел хотя бы увидеть меня еще раз… когда-нибудь.
– Увы, сейчас во всяком случае – нет. Ну, а вообще, из любопытства, признаться честно…не знаю, нет. Теперь этого уже не нужно, Тамара.
– Любопытство в любви – плохая маска.
– Ты сошла с ума, – вскрикнул он, и кашель вновь охватил его своей мощной цепью.- Прости, ты ни при чем, виноват во всем я.
Жизнь преследовала меня всегда и всюду, и кажется, сейчас она меня догнала. И выпустит ли так просто из своего капкана? Да и для чего, чтобы вновь пуститься в погоню за мной. Нет, уж слишком я для нее ничтожен, а она, увы, куда выше меня по опыту и по знаниям. К тому же и убегать мне теперь уже некуда, да, признаться, и незачем.Всякое, Тамара, бывало. И женщины, и мужики по пьянке, и многому я уже научился. Забывать стал немало, даже сокровищницу свою – детство. Но тебя забыть, забыть твое лицо так и не смог, Тамара.
В тот теплый весенний вечер, укрываясь от проливного дождя, приникнув ко мне, ты что-то шептала, промокшая, вздрагивала от холода, говорила, говорила. Тебя имея рядом, я, нелепый, думал о чем-то другом, о том, что уже было открыто учеными, о сером опыте, предстоящем в химической лаборатории. Даром, конечно, ничего не пропало, теперь я знаю, какое из лекарств меньше повредит мне, но если это и так, я все равно навредил себе за свой век немало, Тамара, я потерял тебя. Не пробудил меня и наивный твой поцелуй в мою небритую и грубую щеку, когда я провожал тебя до дому. Что же ты тогда находила во мне, слепом, Тамара? Обликом ты, пожалуй, не была царицей Тамарой, но твоя душа… Увы, я тогда дальше внешности не заходил… Он предался забытью. Очнулся. Интересно, какая она теперь? Поднял с пола спидолу, включил её и, заскользил волноловом по разным диапазонам в поисках любимых мелодий, еще долго терзал себя воспоминаниями о недалеком прошлом.
– Испортили все передачи, – констатировал с неудовольствием.- О голова моя, – поскуливал, поднося к губам чашку с остывшим чаем.
Послышался звонок телефона.
Чуть позже печальный голос Майи.
– Почему ты не зашел сегодня к Арчилу? Ведь ты обещал.
– Не смог.
– У тебя хриплый голос,-встревожилась Майя,- ты что, нездоров?
– Нет, все в порядке.
– Не лги, пожалуйста.
– Ну, простыл малость.
– Температура есть?
– Ой, Боже мой, нету, нету.
– А почему ты кричишь на меня?
– Потому, что уже поздний час, я устал и хочу спать.
– Хочешь я приду сейчас к тебе?
– Нет, Майя, нет.
– Ты меня больше не любишь,- все более унывал голос Майи.
– Люблю, Майя, люблю, больше всех.
– Правда?
– Ну, конечно.
– Ну, тогда…
– Ну, тогда – будет завтра, договорились?- перебил Сидамон.
– Хорошо,- согласилась Майя,-завтра я позвоню тебе.
– Не надо, я сам тебе позвоню.
– У тебя там кто-то есть?
– Что за чушь, у меня никого нет, кроме тебя, и ты это прекрасно знаешь.
Сидамон почувствовал, что не лжет Майе и это его обрадовало.
– Я тебя очень люблю, но сейчас не могу повидаться с тебой, мне жутко хочется спать.
– Ну, хорошо,- радостно согласилась Майя,-тогда до завтра.
– Ага, до завтра.
– Целую.
– Я тоже.
Ту-ту-ту…
– Ох, уж эти женщины! С восхищением принимают от любого мужчины свое фирменное блюдо “люблю тебя” во всякое время суток и в любом виде, даже от тех, кого не любят. Им нравится, как лихо они поражают мужчин. И не задумываются над тем, что, получая это блюдо от любимых мужчин, оказываются побежденными сами.
– Ну, все, хватит, к черту! Теперь спать и только спать.
Его уже не мучил свет ночника и назойливые своевольные мысли. Он медленно погружался в мир сна. В обнимку с тикающим будильником он удалялся все дальше и дальше от себя по широкой ясной дороге, где-то там за горизонтом терявшей черты сновидения.
