– Так, гражданин Чепинога, что видите?
– Пока не бачу...
– Гражданин Зуев, может быть, вам видна кукла?
– Нет.
– В своих показаниях вы оба заявили, что остановились, потому что увидели ребенка. Подтверждаете свои слова?
– Подтверждаем, – ни на секунду не задумался Чепинога.
– Колея полметровая, да еще бугорок, – объяснил Зуев причину невидимости.
– Тогда почему же вы остановились?
– Может, младенчик трошки торчал? – вслух задумался Чепинога.
– Привстал, – поддакнул Леденцов, стоявший у открытой двери.
– А вдруг он гукал? – предположил Зуев, сомневаясь в своих собственных словах.
– Ага, так гукнул, что заглушил мотор, – опять вмешался оперуполномоченный.
– Товарищ сотрудник шуткует, а мы говорим святую правду, – сказал Чепинога с долей обиды.
Товарищ сотрудник продолжал шутковать. Сделав рукой не понятый мною знак, он дошел до скрытой куклы, застегнулся, покрепче нахлобучил шляпу – и сел в колею. Видимо, на куклу. Картинка: разверзнутая твердь, откуда высовывается человек, жмурясь от бьющего в глаза света. Что-то в духе Гойи. Но человек, то бишь товарищ сотрудник, вдруг пропал, будто земля поглотила его. Лег.
– Даже мужика не видно, – где-то внизу, в темноте, сказала понятая.
– Повторяю вопрос. Гражданин Чепинога и гражданин Зуев, почему вы остановили грузовик, вышли и обнаружили ребенка, если увидеть его в колее не могли?
– Бис его знает, – ответил за обоих Чепинога.
Много я перевидал преступников. Поведение каждого индивидуально как и человеческие лица. Но всегда и во всех преступниках проглядывает чувство вины. Бывает, что явно, – хоть плачь вместе с ним. Чаще всего скрытно. Иногда так незримо, что не всякий и заметит. Случается, чувство вины принимает такое причудливое выражение, что разгадать его под силу лишь психиатру. Разумеется, я говорю о серьезных преступлениях.
Эти двое водителей неожиданно стали для меня интересны. Не с криминальной точки зрения: они ли подложили младенца или не они; если они, то зачем, если они, то чей ребенок?.. А интересны психологически, и прежде всего в теперешнем своем поведении. Думаю, что интересное – это еще не познанное. Вот и не мог я понять... Виноватыми они себя вроде бы не чувствовали. Но мне казалось, что эта виноватость не та, вроде бы как не уголовная. Почти безмятежное «бис его знает» виновный сказать не мог. Или они скрывают женщину? Или юридически не грамотны и виновными себя не числят, коли ребенок не их?
Что с ними делать? Для ареста улик недостаточно, а задерживать их на трое суток в милиции мне не хотелось. И отпускать на Украину нельзя.
– Гражданин Чепинога, гражданин Зуев, вам придется погостить в нашем городе. Капитан гостиницу устроит.
– А документ потом дадите? – спросил Чепинога.
– Непременно.
И он успокоился.
Слава богу, выездов больше не было. Правда, когда забрезжил рассвет, дежурный ГУВДа пытался отправить меня в парадную какого-то дома, где нашли труп старушки. Но я не поехал, переговорив по телефону с врачом, – типичная остановка сердца, смерть без всяких признаков насилия.
В одиннадцать тридцать я уже сдавал дежурство. Как и предполагал, заместитель начальника следственного управления поручил следствие мне, хотя капустное поле относилось к другому району. Впрочем, не начинать же другому следователю все заново?
Мое возвращение с дежурства Лида превращала в какой-то ритуальный день. Ванна налита, обед на столе, телефон отключен, а сама она ходит, словно в доме появился больной. В доме же появился всего лишь усталый и неспавший человек, который, конечно, и в ванну нырнет, и отдаст должное обеду, и к телефону не прикоснется... Но главное для этого усталого человека, пожалуй, не ванна с обедом, а короткий последующий час... Горячая вода, пища и покой так меня разморили, что сознание впало в промежуточное состояние меж сном и бодрствованием. Я смотрел на Лиду, тихо ходившую по кухне, и мои мысли как бы плыли рядом, не очень-то трогая дремотный мозг.
– Выезды были? – спросила она, как всегда, опасливо.
Десятки раз объяснял я, что следователь приезжает к шапочному разбору. И все-таки Лида упорно полагала, что выезд на место происшествия есть не что иное, как пресечение действий злоумышленников; что я лично вяжу убийц, заваливаю хулиганов и бегаю за ворами. После дежурства она всегда окидывала меня щупающим тревожным взглядом – нет ли следов пуль, финок и кастетов.
В молодости я Лиде о преступлениях не рассказывал – уж больно она пугалась. Теперь же, спустя почти четверть века, некоторые уголовные дела мы обсуждали. И сейчас, прорываясь сквозь сонное оцепенение, я поведал про водителей, колею и подброшенного ребенка.
– Грудного под колеса? – она всплеснула руками.
– Представь.
– Сережа, ты чего-то напутал.
– Если бы.
– Я готова подписаться под любым документом, что мать не способна убить своего ребенка.
– В нашем пятимиллионном городе, думаю, ежемесячно находят задушенных новорожденных.
– Ну, это не матери, это девки. Только что рожденный для них не ребенок.
– Лида, я полно знаю матерей-убийц.
– Их так много?
– Тысячи, десятки тысяч...
– Сидят в заключении?
– Зачем... Живут и здравствуют.
Лида сняла с заварочного чайника петуха и налила мне чаю. Запах мяты и чабера вконец затуманил мне голову, задав ей особые, дремотно-философские мысли...
Где-то сейчас выезжали на места происшествий, проводили очные ставки, уличали и допрашивали; где-то обнаруживали взломанные двери и пустые сейфы, трупы и младенцев на дорогах... Здесь же мягко плавали Лидины руки, склонил красный гребешок хохлатый петух и сладкий запах трав усыплял человека. Эти два места – скажем, колея с младенцем и моя кухня – никогда, слава богу, не совместятся. Но ведь чем-то они связаны? Временем; они существуют в одном проходящем времени. Не насмешка ли над всем сущим? Я хотел бы вечно сидеть в блаженном кайфе, видеть полные Лидины руки, слышать никому не слышное шуршание ее волос, переглядываться с петухом и дышать травяным чаем. Но вечно не могу, потому что время, видите ли, одинаково течет что для меня, что для преступника. У нас с ним одно и то же время. Впрочем, какое там одно и то же – мое он время берет, мое. Пока я тут пью чай, какой-нибудь дурак вынашивает подлость. И еще прибавится мне дело, как оно прибавилось этой ночью.
– Сережа, как же убийцы могут жить и здравствовать?
– К ответственности не привлекают.
– Почему?
– Потому что они защищены крепчайшей броней – святостью материнства.
– Ты, видимо, преувеличиваешь...
– На той неделе я закончил расследование самоубийства. Тридцатилетний парень повесился. Оставил двоих детей.
– Почему повесился?
– Алкоголик. Так вот, когда ему исполнилось двенадцать, мать собрала одноклассников и наварила бражки. Ребята напились до полусмерти. И всю жизнь сыночка угощала и бегала за бутылкой. Теперь таким же манером воспитывает внуков-сирот. Кто же она, как не убийца?
– Таких мало.
– А матерей, которые нарожали по пять-восемь детей, сами попивают и развлекаются? Дети выходят и преступниками, и умственно отсталыми, и морально ущербными...
– Сережа, ты говоришь не про убийства, а про худое воспитание.
– Убивать в детях душу – не убийства?
Дьявольская работа. Где бы поговорить с женой о книгах, о музыке, о дождливой осени, об уносящем нас времени; в конце концов, где бы рассказать жене о сизой капусте, залитой светом фар и походившей на голубовато-синее застывшее море... Я трундучу про мам-убийц. А в глубине сознания, как в тайной норе, прикрытой туманной дремой, ворочается беспокойство о ребенке, водителях и грузовике с лесом.
– Одна мать, – вспомнилось мне, – выходила с мужем на кулаки, а сынишке приказывала все писать на магнитофон. Для суда.
– Да ты спишь, материнский ненавистник, – засмеялась Лида.
– При чем тут ненавистник... Я верую в то, что идет от разума, а не от инстинктов.
– А твоя любимая интуиция?
– Она от бога.
– Сереженька, а любовь тоже от разума? – спросила Лида, уже поднимая меня из-за стола.
– Если любовь от инстинктов, то грош ей цена.
– Когда проснешься, я с тобой разберусь, – пригрозила Лида.
После дежурства стелили мне на диване, ибо все-таки день. Лида закрыла окно, задернула шторы и заглушила радио. Уложенный и укрытый, со всех сторон взбитый и подоткнутый, закачался я на волнах подступившего сна.
– Сережа, ты сказал, что распашонка и вся одежда опрятные? – вдруг спросила Лида.
– Да.
– От худой матери аккуратности не жди. И говоришь, что ребенку пять месяцев?
– Примерно.
– Сережа, его бросила под колеса не мать.
