— Не густо, — протянул Попов, — да, не густо. Надо людей искать. Людей, понимаете?
— Да как же не понимаю? — ответил майор. — Поспрошал я их. Указали мне одного человека, послал за ним. Он как раз в те времена в военкомате работал.
Капитан в отставке Фоминых оказался плотным лысоватым мужчиной с лохматыми бровями над узкими щелочками серых глаз. Попов предложил ему сесть. Тот сел, одну руку положил на стол. Следователь покосился на нее и отвел глаза. Вместо кисти был протез.
— В чем дело, Иван Палыч? — загудел Фоминых, обращаясь к Галушке. — Чего я вам понадобился? Опять протокол на меня за антисанитарию составите, будь она проклята!
— Вас ко мне пригласили, — сказал Попов, — при чем тут санитария, не понимаю.
— Э! Замучили они меня. — Фоминых указал на Галушку. — Я завстоловой работаю, так они палки в колеса общественному питанию вставляют, понимаешь.
— А вы… — заикнулся было Галушка, но под укоризненным взглядом Попова спохватился и умолк.
— Так в чем дело, товарищ? — повернулся Фоминых к следователю. — Слушаю вас.
— Нас интересует личность Макурина Сергея Григорьевича. В те времена, как он здесь появился, вы в военкомате работали, кажется?
Показания свидетеля Фоминых
— Да, знал покойного. И в военкомате тогда работал, точно. В декабре сорок второго я в армии генерала Малиновского комбатом был, Манштейна останавливал. На десятом часу наступления шибануло меня: очухался — везут куда-то. Темно, не видно ни черта. Закричал я тут, а из темноты мне отвечают: чего шумишь? В санбат, в тыл едешь, дура. Глянул я в санбате на руку свою, заплакал. Отрезали мне ее в тот же день. Выписали — к командующему армией, к командующему фронтом поехал! Нет, говорят, не можем мы вас на передовой держать. Махнул я на все поехал в Москву. Неделю из приемных не вылазил. Наконец один генерал направил меня к кадровикам: угомоните, говорит, его ради бога, надоел он мне! Они и угомонили. Езжай, мол, в военкомат, правая рука цела у тебя, служи! Вот и поехал я сюда, на Урал, хоть родом из Сибири. В апреле сорок третьего приступил к обязанностям. И вот в ноябре того же года приходит к нам в военкомат мужчина — белый, худенький такой, — тоже, как и я, старший лейтенант. Подходит ко мне: «Слышь, земляк, как бы тут на учет определиться?» Документы ваши, — говорю. Дает он мне документы, поглядел я их. Макурин, значит, родом ярославский, контузия в июле под Курском, и уволен вчистую. Ну, друже, — говорю, — по тебе и не скажешь, что контузию перенес. Усмехнулся он: «Мало ли что! У меня и в башке, и внутри все стреляет! Еле на ногах держусь». А чего к нам надумал? — спрашиваю. «Да что! — говорит. — Куда мне теперь, инвалиду». Сам морщится, кривится. Ладно тебе! — толкую ему. — Расхныкался тут! Не ты один такой. Вся страна кровью обливается. Постой здесь. Сейчас я военкому насчет тебя шепну. Мужик ты, видать, боевой — два ордена, медали, — он у нас таких любит. И верно. Поговорил я с нашим капитаном, тот документы посмотрел, ну, мол, мы таким людям всегда рады. Давайте определяйтесь. Образование у вас среднее, может, в школу подадитесь? Учителей не хватает, а с ребятней и горе быстрей забывается. Отказался. Служили, говорю, со мной ярославские мужики — так не больно ты на них говорком похож! Внимательно так он на меня вдруг поглядел. «Да, — говорит, — полк у нас почти сплошь уральский был, стал с ними общий язык находить да по-ихнему и заговорил». Запомнился он мне чем-то, сам не знаю. Встал у нас на учет, паспорт ему в милиции выдали и устроился в заготконтору, по району ездить, заготовки производить. Так после того толком его и не видел. Проверка у нас в районе слабая была тогда — старый особист правдами-неправдами на фронт удрал, прислали на его место какого-то летчика из госпиталя. Пришел он как-то, расспросил, кто да что, да с тем и ушел. Нерасторопный в этом деле мужик был. А меня в сорок шестом демобилизовали в звании капитана. Работать пошел, вот до сих пор тружусь. Женился, дом построил, живу потихоньку, и в Сибирь не тянет…
— Подведем итоги, — сказал Попов на вечернем совещании, оглядев всех присутствующих. — Что мы имеем? В ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года в военкомат является Макурин — фронтовик, кавалер двух орденов. Уроженец Ярославской области. Работает заготовителем. Женится, судя по штампу в паспорте, на Мамаевой Нине Федоровне. Живут. И вот третьего июня сего года в фотографию приходит некий мужчина в сером костюме. Около девяти часов он выходит из фотографии вместе с Ниной Федоровной, и они логами идут к дому Макуриных. Сергей Григорьевич, я понимаю, в это время уже мертв. Как развертываются события в доме, тоже не ясно. Налицо три факта: труп Макуриной в ограде, убитой, кстати, очень умело, две ямы на огороде, и, наконец, золотые вещи, найденные под углом дома. Я сказал все. Кто скажет больше?
— Преступник, — сказал Семакин. — Он больше скажет. Если его найти, конечно.
— Прекратите острить, капитан! Дело говорите!
— Если по делу, — инспектор поглядел Попову в глаза, — пора нам, Юрий Николаевич, домой возвращаться.
— Что за шутки?! — рассвирепел Попов.
— А я не шучу. — Семакин говорил тихо, чуть-чуть раскачиваясь на стуле. — С этого города мы, я считаю, все взяли. Что не взяли, Иван Палыч доберет. — Он кивнул на Галушку. — Что толку крохи вылизывать? Сейчас надо покрупнее пласт подрезать. В Ярославской области теперь концы искать надо. Не может быть, чтобы там людей не осталось, которые его знали. Все равно есть! Махну-ка я туда, пожалуй!
— Ну, ладно, — ответил Попов…
Начальник отдела милиции в районе, куда приехал Семакин, — молодой щеголеватый капитан, — стоял перед ним и устало повторял:
— Да нет у нас такой деревни. Нет, понимаете?
— Да как же нет? — недоумевал Семакин. — У меня паспорт есть, в нем написано. — И он протягивал паспорт Макурина.
— А я говорю — нету Валёнок. Зелёнки — есть, а Валёнок — тю-тю, это уж извините.
— Не может такого быть. В паспорте ясно написано. Может, была, да ликвидировалась как-нибудь, — снова бубнил Семакин.
Наконец начальник райотдела не выдержал, лицо покрылось пятнами, он вышел на середину кабинета и сказал:
— Посмотрите на меня внимательно.
Семакин посмотрел.
— А теперь скажите, похож я на идиота или нет?
— Нет. Не похож, — искренне ответил инспектор.
— Еще вопросы есть?
— Нет у меня больше вопросов. — Семакин поплелся к двери.
В гостинице он лег на койку, прижался горячей щекой к свежей прохладной наволочке. «Эх, Миша. Не фартит тебе, друг-товарищ. Надо же, приехал в деревню, а ее, оказывается, и в помине нет! Да, потратили вы, капитан Семакин, государственные денежки ни за что ни про что, никакого толку от вашей командировки. Да и этот тоже хорош! — вдруг разозлился Семакин на начальника отдела, — заладил свое: Зелёнки да Зелёнки! Нужны они мне. Хотя…»
Семакин вскочил с койки, вынул из портфеля чистый лист бумаги, и, усевшись за стол, написал: «Зелёнки». Приписал к букве «З» палочку. Получилось «Велёнки». Тогда он осторожно пририсовал палочку к «е». Оставалась только петля. Капитан долго осторожно подчищал ее бритвочкой, затем отодвинул лист на середину стола. Вот оно что! Ловко, ничего не скажешь. И быстро. Раз-раз — и нет уже на свете уроженца Зелёнок, ищи его свищи, хоть во всесоюзный розыск подавай.
Инспектор попрыгал по комнате: «Пам-пам-пам, однако вы неглупы, капитан Семакин, пора бы вам и майором быть!» Затем пошел на автобусную станцию — узнавать расписание маршрута до Зелёнок. А утром сел в глубокое кресло автобуса и полетел по чистому, умытому ночными дождями шоссе.
Капитан Семакин считался неплохим оперативником. Когда в 1960 году весь их выпуск молодых лейтенантов — вчерашних курсантов общевойскового училища — был демобилизован, Миша Семакин горевал искренне. Он любил строгие армейские порядки, немудреную, но справедливую дисциплину, регламентированную до мелочей, и, беспрекословно принимая этот уклад, сам был человеком аккуратным и добросовестным. Товарищи иногда звали его педантом, но это было неправдой. Это был тот уровень точности и размеренности, который свидетельствует не только о внешней, но и о постоянной внутренней собранности. Молодой лейтенант запаса Семакин не мыслил себя вне армии, поэтому вынужденную разлуку с ней переживал тяжело.
После демобилизации он приехал на Урал, в город, где в детдоме прошло его трудное военное и послевоенное детство, четыре голодных года в нефтяном техникуме… Куда? Куда теперь? Однажды он встретил случайно в кафе бывшего своего однокурсника, Саньку Журавля, и удивился, когда тот сказал, что работает в милиции, оперуполномоченным БХСС. Посмеялся, когда тот предложил ему работать у них в отделе. С легкой душой расстался с Санькой, думая, что сразу же забудет об этом разговоре.
