Из складок одеяла вывалился тонкий предмет и стукнулся об пол — в тишине особенно звонко. Рябинин поднял его, не сразу сообразив, что это такое. Интересная шариковая авторучка: фигурка Буратино, вытянутая по одной прямой с пишущим носом.
Рябинин положил ручку на столик и широко зевнул.
Был труп, но не было места происшествия. Стереовидение пропало. Рябинин близоруко оглянулся, вздохнул и сказал:
— Доктор, начнём.
Тронникова натянула перчатки, пощёлкивая резиной на запястьях, и сдёрнула одеяло. Рябинин пригласил понятых ближе и начал составлять краткий протокол.
— Сергей Георгиевич, — склонился к нему Петельников. — Это же естественная смерть. У неё два приступа было.
— Запишем, уж коли приехали, а дело возбуждать не будем, — тихо ответил Рябинин, прислушиваясь к голосу эксперта, которая долго и нудно диктовала о зрачках, телосложении и старом рубце аппендицита.
— Видимых телесных повреждений нет, — наконец перешла она к главному, — кости черепа и лица на ощупь целы…
Рябинин подошёл к трупу, чтобы самому убедиться в словах эксперта. Тронникова слегка отодвинулась, давая ему обзор и продолжая диктовать.
Он писал и думал, что надо всё-таки навести порядок с выездами на места происшествий. Здесь не только следователю прокуратуры, но и милиции делать нечего.
— На левой кисти имеются два линейных прижизненных кровоподтёка, — додиктовала Тронникова и сняла перчатки.
— Причина смерти, доктор? — спросил Рябинин.
— Только после вскрытия. Очевидно, сердце.
— А что это за кровоподтёки?
— Пустяки, следы пальцев. Вероятно, её переворачивали. Ну, я пошла в машину.
Она подписала протокол и направилась к выходу. Только теперь Рябинин заметил, что нет эксперта-криминалиста, словно тот угадал свою ненужность. Рябинин вытащил из портфеля фотоаппарат и на всякий случай снял общий вид комнаты и позу трупа, хотя на убийстве с этого бы начал.
— Симпатичная была женщина, — сказал Петельников. — Кандидат наук.
— И молодая, — согласился Рябинин, ещё раз заглядывая в паспорт. — Симонян Вера Ивановна.
Окинув напоследок взглядом комнату с её блестевшим стеклом, он пошёл к выходу. Что-то мелькнуло, на чём-то глаз хотел задержаться, на какой-то тёмной точке, — тот ещё глаз, со стереовидением, но не задержался, потому что не было убийства.
— Мельчаешь, Вадим, — сказал на лестнице Рябинин. — Пустяками занимаешься, меня от преступления века отрываешь.
— Какого преступления?
— Ну как же: дорожный каток в утиль сдали.
Инспектор засмеялся громковато и не совсем интеллигентно, но от души. Рябинин шёл к машине и думал об их работе, которая заключалась в изучении человеческих несчастий. Они только что вышли из квартиры, где случилось горе. А Петельников уже смеётся, а сам он уже шутит, потому что чужое горе они воспринимали только умом. Видимо, истинный человек тот, кто чужие беды принимает сердцем. Но какого сердца хватит на чужие несчастья, если твоя специальность — борьба с человеческим горем? А если этого сердца не хватит, то можно ли заниматься следствием?
После похорон никто из сотрудников сорок восьмой комнаты в автобус не сел, — все пошли до города пешком. Но все были уже не все: одной из них вообще никогда не будет, а второй, Суздальский, со дня смерти Симонян на работу не ходил и на похоронах не был.
У ворот кладбища к Померанцеву подошла крупная яркая женщина — его жена. Он поспешно взял её под руку, и они двинулись впереди, тихо разговаривая.
— Зачем ты пришла? — вполголоса спросил Валентин Валентинович.
— Надеюсь, ты меня не стесняешься?
— Не говори глупостей, — коротко ответил Померанцев и дальше пошёл молча.
Он знал, зачем пришла. Она дважды в день звонила ему на работу, случайно оказывалась у института, по вечерам сидела с заплаканными глазами… Началось это давно, а может, так было у них всегда. Изредка это уходило в глубину, тогда вроде бы шло всё, как у людей, и только мелькало в насторожённом её взгляде, или жесте, или слове. Мелькало пугливо, по-воробьиному.
В прошлом году она предлагала развестись. Валентин Валентинович отверг эту мысль, как абсурдную, — ребёнка он бросить не мог. Она согласилась, но всегда смотрела на мужа так, словно чего-то тихо от него ждала.
Но сейчас Померанцев думал не о жене: только что на его глазах Веру Симонян зарыли в землю. Это было непонятно и страшно. Он тоскливо оглянулся, но рядом шли живые люди, много людей, потому что город уже дошёл до кладбища, проложив вдоль ограды свои тесные панели.
— Зоя, — тихо и медленно начал Валентин Валентинович, — что бы между нами ни было, но пока у нас есть ребёнок… Меня во многом можно упрекнуть, но только не в отсутствии порядочности. Ты можешь быть спокойна… К другой женщине я не уйду.
— Только из-за ребёнка? — спросила Померанцева, но спрашивать было не нужно — это она поняла в следующий момент. Муж не ответил. Он уже опять слышал глухой стук земли о дерево.
За ними шла Терёхина с красным опухшим лицом, которое стало ещё шире и круглее. Она ни о чём не думала. В голове всё перемешалось — только ныла одна мысль, что третий день не варились обеды и муж с ребятами жили сами по себе. Она обернулась к Веге Долининой и Эдику Горману, шедшим сзади.
— Только подумайте, Суздальский-то… На похороны не пришёл. И дома его нет.
— Он такой человек, — задумчиво ответила Долинина.
— Нечувствительный, — добавил Эдик и тихо спросил: — Вега, я провожу вас?
— Проводите, Эдик.
— До дома?
— До дома.
Эдик поправил очки и взял у неё портфель. Они шли молча, изредка посматривая на Померанцевых. С кладбища всегда ходят молча.
— Не думал, что так всё просто, — вздохнул Эдик, который впервые был на похоронах.
— Да, это очень и очень просто, — тоже вздохнула Вега и спросила: — Зачем его жена пришла?
— Кого? — не сразу понял Горман. — А, шефа… Наверное, для моральной поддержки.
— Видная женщина, — обернувшись, сообщила Терёхина, хотя Померанцеву видела не раз. — Да и он видный мужчина. Но каков Суздальский, а?!
— Плюньте на него, — посоветовал Эдик.
— Ну, я побежала, меня ребята ждут, — заявила Терёхина и действительно побежала через дорогу к трамваю.
— Жизнь продолжается, — констатировал Эдик.
— Что же ей делать! — слабо улыбнулась Вега.
— Тогда и я вас провожу.
— Мы же об этом договорились, Эдик.
— Вы впервые разрешили. Наверное, с горя, — усмехнулся он.
— Отстанем от них, — предложила Вега, кивая на Померанцевых.
Они замедлили шаг. Эдик раздумывал, взять ли её под руку. Неудобно, первый раз провожает — и сразу под руку. С другой стороны, всё-таки провожает. Но когда он косил глаз на полную, нежно-литую руку Веги, у него потели очки и пропадала смелость. Это было смешно, потому что в поле вместе ходили в маршруты, он подсаживал её на обрывы, переносил через ручьи и частенько спал рядом в своём спальном мешке. Но сейчас он её провожал.
— Видно, я плохой человек, — сказал Эдик, — в такой день думаю… о другом.
— Я тоже думаю о другом… И сама не знаю о чём.
Как они ни медленно шли, но от начальника всё-таки не отстали. У перекрёстка Померанцева на миг прильнула к мужу. Валентин Валентинович резко обернулся — видят ли сотрудники. Огромные голубые глаза смотрели на него с любопытством. Огромные очки пылали двумя солнцами с горизонта. А Терёхиной уже не было.
— Кхе-кхе, друзья мои!
Все обернулись на столь знакомое «кхе-кхе». Из переулка, пошатываясь, выплыл Суздальский. Он отвесил поклон, блаженно улыбнулся и неверными руками достал трубку. Пиджак был в мусоре, волосы отсырели, лицо пожелтело окончательно — стало как его никотиновые пальцы.
— Что с вами? — не выдержала Вега.
— А что? — удивился Суздальский.
— Ростислав Борисович, вы три дня не были на работе. Что случилось? — спросил Померанцев.
— У меня больничный лист. — Он пошатнулся, но устоял. — Вегетативная дистония. Во! Красиво?
Жена Померанцева, знавшая всех сотрудников мужа, не могла понять, кто перед ней стоит. Суздальский сделал галантный реверанс и осклабился, как улыбнувшийся волк.
— Ростислав Борисович, вам надо домой, — предложил Горман.
— Да, Эдик, я пьян, но пьян не водкой…
— Коньяком, — уточнил Померанцев.
— О вы, гений успеха! — чуть не запел Суздальский. — О, вы, Валентин Валентинович, всегда точны, но сейчас ошибаетесь. Пил я коньяк, но пьян не им. Это пьяницы пьянеют от водки. А я бываю пьяным только от горя. Кто там остался?
— Где? — спросила Вега.
— На кладбище, красавица моя…
— Все ушли.
— А она?
— Кто она? — помолчав, спросил Померанцев.
— Она… Вера… Симонян.
