Не хочет Айкин ни о чем думать. Совсем не хочет. А черные мысли все крутятся и крутятся в башке. И столько их туда уже набилось, как синявок[76] в банку с хлебом. Долбят и долбят, клюют и клюют.
Не хочет Айкин ни о чем вспоминать. Не хочет, а все равно вспоминает. И снова, в который уже раз, выплывает из прошлого и стоит, как наяву, перед глазами родное село Булава на крутом берегу Амура, лодки на длинной песчано-галечной косе, обшитые рейкой домишки, взбегающие вверх по косогору. И слышится ему громкий гомон вернувшихся с промысла рыбаков, и стрекот лодочных моторов, и грохот проносящихся по пыльному большаку мотоциклов, и сонный перебрех разморенных жарою поселковых псов…
…и плеск весла. И тихий шелест воды под днищем оморочки на неподвижной, как зеркало, озерной глади…
И льется, проникает в ноздри запах разогретого гудрона, копченой рыбы и… печных дымков…
И вот уже они стоят все вместе на высоченном Ауринском утесе[77]. И он с мамушкой. И отец, и братишка Болда. Стоят и смотрят на широченный, почти безбрежный Мангму[78], разлитый в буйном половодье, на синие далекие хребты в полупрозрачной дымке… Стоят, не шелохнувшись. Совсем рядышком. Все вместе. Стоят и щурятся на ярком весеннем солнышке…
Мычит, трясет башкой Айкин, пытаясь отогнать от себя страшное наваждение, но оно все не уходит. Все горит и горит перед глазами, словно на экране телевизора.
С треском лезет Айкин через кусты, утопая в рыхлом снегу по колено, вытирая украдкой текущие по щекам слезинки. Лезет и думает: «Надо мне, однако, теперь что-то очень хорошее сделать. Что-то очень, очень хорошее и людям нужное. Тогда, может, и простит меня Эндури. Тогда простит, пожалуй. И Дуэнте Эдени, и Тэму с Пудей… Простят и разрешат мне в були с родными встретиться. С отцом и мамушкой, с братишкой Болдой… Может, и разрешат еще, пожалуй. Простят меня, дурака такого».
Слышит Айкин за спиной сиплое с присвистом дыхание Семеныча и думает: «Хорошие, однако, все они люди. И Андрюха с дедкой, и этот маленько угрюмый Назаров. Все хорошие. Не такие, как я… А вот этот гад, что Борю подстрелил, совсем, как видно, худой. Плохой и злой, как черт какой-то. Да разве можно вот так в живого человека палить?! Он тебе что, чушка, что ли!.. Злой он, наверно, сильно, этот гад?»
Лезет вперед Айкин, но, вдруг дернувшись всем телом, совсем замедляет шаг, ошарашенный неожиданной догадкой: «Вот же оно — хорошее дело! Надо мне убить его! Самому убить этого гада нужно! Убить, чтобы больше по людям не палил! Чтобы не мешал больше!» И, подумав так, тревожно озирается Айкин — не подслушал ли кто из мужиков его последней мысли.
Вот и моментально слезы высохли. И загорелась в глазах жесткая решимость.
«Вот такое я шибко хорошее дело сделаю! Точно сделаю! Очень хорошее, однако! Я сам его убью. Застрелю прямо в лоб, как чушку! Как какую-то лисицу бешеную!.. Застрелю? А если мне Андрюха автомат не даст? Да вряд ли отдаст. Нет, не отдаст, пожалуй… Ну и пусть тогда. Пусть не отдает! Я его и так — без ружья убью. Без ружья, как глупую дикушку! — думает Айкин и вдруг понимает: — Но тогда же мне опять врать придется? Не хочется, а придется, однако… Ничего. Совру как-нибудь, если надо».
И, приняв твердое решение, Айкин остановился. Повернулся и, поправив сползший с плеча ремень автомата, твердым решительным шагом подошел к Мостовому.
— Что ты, Аким? Чего хотел? — спросил тот, сгибаясь под тяжестью носилок.
— Говорить с тобой хочу.
— Потом поговорим, на привале.
— Нет. Сейчас хочу, — уперся Айкин. — Мне сейчас очень нужно.
— Хорошо. Сейчас, так сейчас. Ну что с тобой поделаешь, если так приспичило… Стой, Михалыч. Передохнем немного, — сказал Мостовой и, опустив тяжелую ношу на землю, немного отдышавшись, снова вопросительно посмотрел на Айкина: — Ну, говори теперь, чего хотел. Я тебя слушаю.
— Нет. Не здесь. Только тебе хочу. Давай отойдем в сторонку.
Отошли от мужиков на десяток метров, и Мостовой снова испытующе заглянул Айкину в глаза:
— Говори, Акимушка, если так серьезно. Да говори же ты, чего молчишь?
— Я не молчу, Андрей… Я… я…
— Да не волнуйся ты так. Давай. Смелее.
— Уф, — шумно выдохнул Айкин. Потер лоб и, теперь уже смело встретив взгляд Мостового, на одном духу выпалил: — Не пойду больше с вами. Один пойду.
— Почему? — нахмурился Андрей. — Может, кто-то тебя обидел чем-то? Может, это я тебе что-то такое, не подумав, ляпнул?
— Никто не обижал. И ты не ляпал. Просто… Теперь я к дядьке Узе пойду… В Отрадное… Один… Все равно пойду. И пусть меня в тюрьму сажают… Не хочу больше, как заяц, прятаться, — вымучил Айкин и похвалил себя мысленно за то, что так убедительно соврать у него получилось.
— Ну что тебе на это сказать? — задумчиво вымолвил Андрей после короткой паузы. — Это, в конце концов, твое право… А, может, так и лучше будет.
— Все тогда, — не стал его дослушивать Айкин, почувствовав, что вот-вот растеряет всю свою решимость и горько, безудержно расплачется. — Прощай тогда, однако. — Рывком сдернул с плеча автомат, отдал его Андрею. Крепко стиснул его протянутую руку и, быстро отойдя от него, так же скомканно и поспешно попрощался с Семенычем и Назаровым, с лежащим на носилках Кудряшовым. Попрощался и, забросив за спину свой тощий сидор, сорвался с места и бросился, не разбирая дороги, как ужаленный, в самую заблудную, самую глухую и темную чащобу.
Ломился напрямик по самым дебрям, пока в такую жуткую крепь не забрался, что буквально повис, как муха в паутине, — ни вперед, ни назад не сдвинуться. Дернулся раз, другой и затих. Потом отфукался, поглазел на свои утыканные колючками, облепленные чертополохом торбаса, туго обмотанные тонкой, но прочной, как нихромка[79], лозой лимонника[80], на изодранный в клочья рукав фуфайки, пошмыгал носом и задумался: «Чё я, как бык какой-то пру? Совсем дурной, однако. Надо отсюда обратно вылезать. К этой яме в буреломе идти надо».
Ценой немалых усилий выдрал себя из цепких зарослей засыпанного лесным хламом переплетенного лианами чапыжника. Вернулся к месту, где недавно, какой-то час назад, расстался с мужиками. «Далеко, однако, уже ушли, — вздохнул с большим огорчением, поглядев на уходящую вдаль цепочку свежих следов, и подумал вдруг с досадой: — А наверно, решили, что я просто струсил? Да, наверно, так и решили… Ну и пусть пока так думают. Пусть! Они же еще не знают, что я придумал, вот и решили. Ничего, ничего, вот как узнают, что я такое для них хорошее сделал, так сразу же и поймут тогда, что Аким совсем не трус. Вот тогда они и поймут все сразу хорошенько… А как же они узнают, что это я этого гада убил? Кто им про это расскажет? Ну, как-нибудь поймут, наверно. Конечно, поймут».
Вышел к лудёве далеко за полдень. Солнце уже давно миновало низкий осенний зенит и опять медленно клонилось к земле, уже не пробивая больше своими лучами плотно сомкнутых древесных крон. И длинные лиловые тени снова пронизали, прошили тайгу и зазмеились, расползаясь во все стороны, постепенно сливаясь в сплошной холодный неуютный полумрак.
Приблизился к ловчей яме и обомлел — покрышка ее была проломлена! Прямо посередке ее чела зияло здоровенное отверстие с неровными рваными краями. «Кто-то попался, однако?! — обрадовался Айкин, но через секунду похолодел от страха: — А если этот гад туда провалился? Увидит меня да начнет палить? Что я тогда делать буду?!» И, зябко передернувшись, пригнувшись, он медленно на цыпочках отошел назад и спрятался за дерево. Но, потоптавшись пару минут за толстым стволом, все-таки выглянул из-за него и с опаской посмотрел на дырку, напрягая слух. Ничего не услышав, вылез из-за дерева и, сделав коротенький осторожный шажок вперед, снова замер и прислушался. «Страшно, однако, — колотила кровь в висках. — Может, не смотреть туда вообще?» Но тело уже не подчинялось голосу разума. Вспыхнувший внутри охотничий азарт и жгучее любопытство уже влекли вперед неудержимо. Айкин пощупал дырку взглядом, отошел на десяток шагов в сторону, стащил вещмешок, достал топорик и, смахнув длинную прямую осинку, очистил ее от веток. Содрал с головы шапку, привязал ее к концу шеста и, крадучись, двинулся к сработавшей западне. Высунул палку со своей примитивной обманкой, помахал, поводил ею над разверстым челом ловушки, весь скукожившись в ожидании громкого выстрела, и, резко отдернув, отвел ее в сторону. Из ямы донесся тихий шорох. «Однако, есть там кто-то?! — приятно защемило в груди. — Точно есть! И не этот гад, конечно. Он бы давно пальнул. Точно пальнул бы… А кто же тогда такой попался? Надо посмотреть тихонько. Страшно, конечно, но надо». Опустился на снег. Подполз на брюхе к яме и, приподнявшись на локтях, быстро заглянул в нее одним глазком. Заглянул и тут же убрал голову, втянул ее в плечи. «Нет, не человек! — сообразил через мгновенье. — Точно, зверь какой-то! — Подумал немного, поскреб в затылке и опять заглянул в яму, но теперь уже гораздо смелее. Пригляделся как следует и, увидев забившегося в темный угол стоящего на коленях лосенка, перевалился на бок и потер ладони: — Вот как мне повезло! Шибко повезло! Теперь-то я мяса хорошего от пуза наемся! Сколько хочу, столько и есть буду!» Вскочил на ноги, подбежал к вещмешку, поднял топорик и призадумался: «Нет, не надо мне, пожалуй, в яму лезть. А вдруг он меня ногами поколотит? Нет, не полезу, пожалуй. Лучше я его острожкой сверху заколю. Да, так точно лучше! Сейчас приделаю палку и убью быстренько». Отрубил верхушку осинки, насадил острогу на древко, подскочил к западне и, отложив свой готовый к бою трезубец, принялся азартно разгребать и раскидывать уложенный над челом ловушки хворост. Лосенок тут же вскочил, замычал, застонал, заметался, тычась мордой в отвесные стенки ямы. Но это только раззадорило, ввело Айкина в раж. В груди его заныло радостное томление. Но тут раздался громкий шум со стороны прохода, и огромная темная тень закачалась, заколыхалась на снегу. Айкин отпрянул, отбежал назад, поднял глаза и замер, открыв рот. На противоположном краю ловчей ямы, угрожающе склонив тяжелую лобастую голову с налитыми кровью глазами, стояла лосиха. Ее голенастые длинные передние ноги, находясь в непрерывном нервном движении, выбивали мелкую яростную дробь на самой кромке западни, и мерзлая земля, взрыхленная, разбитая ее мощными копытами, крупными кусками отваливалась и осыпалась вниз.
