Ознакомительная версия.
— А я тоже о ней все время думаю, — призналась Анфиса, — ты повидаться снова со мной не хочешь?
— Хочу, — сказала Катя.
— Я как раз завтра на натуре работаю. Добрынинскую пощадь знаешь?
— Конечно.
— Давай тогда завтра там и встретимся, напротив «Макдоналдса», — в голосе Анфисы послышался смех. — Помнишь, ты говорила, что хочешь посмотреть, как я снимаю?
— Во сколько встретимся? — бодро спросила Катя, следя за тем, как на экране дуэлянт и бретер Долохов чувственно и нагло разглядывает дам в ложах театра.
— Ну, я уже насчет машины договорилась, и освещение мне надо нужное поймать. Встретимся в пять. Утра. Что, слабо?
—Н-нет, отчего же слабо, — Катя, хотя голос ее звучал не совсем уверенно, как раз в этот самый миг представляла себя тоже кем-то в гусарском ментике, лихо стреляющимся на дуэли с обидчиком, — ради вас, прелесть моя, все, что угодно.
— Анфиса, что молчишь? Хочешь что-то спросить еще, нет?
— Ты меня все еще подозреваешь в убийстве Студнева?
— Я о тебе часто думаю, Анфиса.
— Ладно, — Берг вздохнула, — тогда до завтра. Смотри не проспи.
И Катя решила больше ни о чем не думать. Пусть все идет как идет. Самое лучшее в этот летний субботний одинокий вечер смотреть киноклассику до самого конца: кони, знамена, кивера, эполеты, ядра, пули, лафеты орудий, свечи, карты на зеленом сукне, собольи шубы, персидский ковер, дуэльный пистолет на мавританском столике на волчьей шкуре у русской печки…
Звонок будильника. Сон кончился. Это был только сон…
Кате крупно повезло: прямо у дома на сонной набережной в пятом часу утра в воскресенье ей попалась патрульная милицейская машина. Катя остановила коллег, показала свое служебное удостоверение, наврала с три короба, и патрульные, поверив, великодушно подвезли ее. Они как раз объезжали свой участок Садового кольца.
Анфису Катя увидела… Нет, глазам своим даже не поверила сначала — в кабине грузовой «аварийки»: желтого рыдвана с выдвижной корзиной-лестницей и надписью на борту «Мосгорэнерго».
— И ты с мигалкой, и я с мигалкой, — объяснила Анфиса. — Блеск! Умничка, что не опоздала. Вон, гляди, уже почти все готово, смотри, какие декорации.
Катя задрала голову: прямо над ними высился серый дом. Такие дома, похожие на вздыбленные огромные утюги, строились в Москве в начале тридцатых. Глухую стену дома, обращенную к Добрынинской площади, закрывал гигантский рекламный плакат мюзикла «42-я улица».
Анфиса схватила Катю за руку и потащила к «аварийке». На груди ее на ремнях болтались две фотокамеры с длинными объективами, из карманов жилета торчали зарядные устройства, дополнительные кассеты, лампы, какие-то коробки, провода.
— Сейчас солнце взойдет, — воскликнула Анфиса, — и начнем! Смотри, эти уже начали!
К дому со стороны Полянки подъехала еще одна грузовая машина: бело-желтая и тоже с выдвижной корзиной-лестницей. Двое рабочих запрыгнули в корзину и точно на лифте медленно поехали вверх. Где-то на уровне шестого этажа корзина остановилась, и они неторопливо и осторожно начали разбирать рекламное панно фрагменту фрагментом.
Анфиса жадно следила за ними, одновременно лихорадочно проверяя и настраивая свою аппаратуру. И вот из-за «42-й улицы» показался кусок бурой облезлой стены, затем что-то белое — чья-то гигантская рука, буквы.
— Вот уже лучше, — Анфиса нырнула в кабину, что-то с жаром начала объяснять шоферу. Рыдван-«аварийка» тронулся с места и вырулил на пустое Садовое кольцо, остановился в самом центре площади.
Катя видела, как Анфиса выскочила из кабины, вскарабкалась при помощи шофера сначала в кузов, затем перелезла через железный бортик корзины. Несмотря на всю свою полноту, двигалась она быстро. Что-то заскрипело, засвистело, и вот допотопная корзина с Анфисой, на борту поплыла вверх, навстречу лучам восходящего воскресными крышами солнца.
Катя прислонилась к фонарному столбу — у нее не было слов!
Старый дом-утюг тем временем словно нехотя менялся прямо на глазах: золотисто-черные фрагменты плаката «42-й улицы» спускались рабочими на канатах вниз, в кузов машины, открывая под собой темно-бордовую, местами сильно облупившуюся краску девственной стены. Из-под бродвейской рекламы, точно вековая наскальная роспись, вылезла, проявилась пролетарская агитка: «Мы… строим… коммуни…»
Катя увидела магниевые вспышки: Анфиса со своей верхотуры лихорадочно фотографировала. Через пустынную площадь (ни одной машины — только зеленые светофоры) Катя побежала к «аварийке». Анфиса совсем перевесилась через бортик, ловя нужный ракурс, снимая освещенный пурпурной зарей вновь возникший на старой стене причудливый плакат: вскинутые в итнернациональном приветствии мускулистые рабочие длани над взвихренными в бешеном танце стройными ножками бродвейского канкана и новый, слитный слоган, в котором слова «коммунизм» и «42-я улица» трогательно стояли рядом.
— Анфиса, осторожнее, не упади, держись за что-нибудь! — смеясь кричала Катя.
— Да я держу-у-усь! — кричала в ответ Анфиса. — Ну что, Катя, круто?
— Огонь-девка, — сказал Кате шофер «аварийки» — пожилой мужик в комбинезоне «Мосгорэнерго», — я с ней третий раз вот так уж по Москве катаюсь. Ловка… Высоты совсем не боится, ничего не боится. Моему бы сыну такую бойкую жену! А то нашел себе — а она только знай аборты, курва, делает. Да по телефону трепется по три часа.
— А сын-то у вас кто? — полюбопытствовала Катя.
— Да военный он у меня. Моряк, — шофер вздохнул. — Ну девка, такая девка… За такой на край свете можно. И фигура ничего — богатая, литая.
Корзина с Анфисой поехала вниз.
— Ну ты даешь, — сказала Катя, когда приятельница оказалась снова на земле.
— Я давно этот момент стерегла, когда они плакат начнут на доме менять. Забавно получилось, правда? — Анфиса тяжело дышала. Глаза ее блестели. — Ну, Николай Фомич, — сказала она шоферу, — спасибо, что и на этот раз не уронили меня.
Шофер улыбнулся и показал ей большой палец.
— Прямо влюбился в тебя дед-то, — шепотом сказала ей Катя, — на край свете, говорит, пойду. И сына своего чуть ли не сватал. А сын — моряк военный. Может, даже адмирал.
Анфиса мурлыкала что-то себе под нос, собирая, укладывая камеры в чехлы. У нее, видно, было отличное настроение. «Аварийка» укатила прочь, оставив их на пустой тихой Добрынинской площади.
— Есть хочу — умираю, — пожаловалась Анфиса, — я сегодня всю ночь не спала, снимки проявляла. Пошли перекусим, — она кивнула на «Макдоналдс», — он круглосуточный. А что ты улыбаешься?
— Ничего, так, — Катя мечтательно вздохнула. — Какое утро, а? Молодец, что вытащила меня. Как тихо. Все спят. Вот дураки! А давай крикнем и всех перебудим, а?
— Я часто по утрам снимаю, особенно летом. В сущности, ведь, Катя, обе мы с тобой занимаемся не своим, а чисто мужским делом. Я с камерой болтаюсь, ты убийц разыскиваешь. Не женская это работа, нет, не женская. Тебе муж-то ничего такого не говорит насчет этого?
— А что?
— Так. Вообще. Тут поесть толком некогда, не то чтобы что-то другое… Ой, как же я есть хочу! Возьмем кофе, чизбургеры, соус и картошки…
— Я никогда не ем картошку с утра.
— Не будь занудой, — Анфиса обняла Катю за плечи, увлекая в сторону никогда не спящего «Макдоналдса». — Ну, а что же вчера было на похоронах?
— Да ничего особенного. Грусть, печаль, — ответила Катя, — Мохов твой был, между прочим, и повар Сайко тоже. И этот, про которого ты рассказывала — Симонов , Серафим, Такой странный тип. Вел себя как-то чудно. Слушай, а это действительно правда, что он и Воробьева… Ну, что он тогда на нее спорил?
— Ну что я тебе врать, что ли, буду? — Анфиса надула губы. — Я же тебе все рассказала, как было. Надо же, Симочка… Приехал проститься, видно, совесть все же есть. Она, Воробьева, ведь ребенка ждала. Наверняка это его ребенок. Точно его.
— Ты думаешь? — спросила Катя. — А я вот слышала, что она и Сайко нравилась.
— Не знаю, никогда не замечала, — хмыкнула Анфиса, — вряд ли… Говоришь, и Петька Мохов вчера тоже там был?
— Да. А почему это тебя удивляет? Он же знал ее брата, их семью.
— Меня он сам что-то в последнее время сильно удивляет, — сказала Анфиса. — Он очень изменился. Странный тоже стал какой-то. Вчера вечером, между прочим, звонил мне. На себя не похож — пьяный. А он редко напивается, здоровье бережет. А тут вдруг. Я ничего и не поняла из того, что он молол. А это он, оказывается, на похоронах так напился.
— Он что-то хотел от тебя?
— Да нет, ничего не хотел. Просто плакал в жилетку, жаловался: как жестока, подла и несправедлива жизнь.
— К кому несправедлива? К нему? — спросила Катя.
— Да я не поняла. Вроде ко всем, вообще. Петька всегда в глобальных масштабах мыслит.
— Удивительно, что он стал кулинарным критиком. У него ведь родители ученые. Отец профессор.
Ознакомительная версия.
