Ознакомительная версия.
Он взял СВ, и на следующее утро такси доставило их почти к первой платформе, где стоял их поезд. Моросил дождь. Люди бегали ошалело, как всегда это бывает на российских вокзалах, подгоняли друг друга чемоданами и сумками… Мимо него в обе стороны бежали все, кто однажды, лишенный общечеловеческого языка, рассеян был по земле. И он, Дмитрий Савинов, был одним из них. Под зонтом, докуривая сигарету, то и дело останавливая взгляд на невидящих глазах Риты, — казалось, уже готовой повернуть домой, — он улыбнулся: только ему, Дмитрию Савинову, Господь сподобился выделить особый язык, индивидуальный. Потому что он никого ровным счетом не понимал. Даже любимая женщина, стоявшая сейчас рядом с ним, и та, кажется, думала и говорила по-иному. А если когда-то, пребывая в иллюзиях, он думал иначе, то ошибался!.. И что же теперь делать ему в этой ситуации? Учить языки, стремиться быть полиглотом? Но, стоит себе признаться, у него никогда не было к этому способностей. Однажды он решил выучить один язык, но по-настоящему! Свой, единственный, неповторимый. И наплевать ему было, поймут ли его. Сила и воля могут преодолеть любой языковой барьер. И вот теперь он задает вопрос: что же из этого получилось?
— Заходим, заходим, — вежливо проговорила молоденькая проводница, с интересом поглядывая на супружескую пару из богатеньких.
У спальных вагонов проводницы вежливы, обходительны, лицом симпатичны, готовы, кто постарше, и поклониться: уважают. И правильно.
Рита рассеянно улыбнулась. Он затянулся последний раз, выбросил окурок щелчком — под вагон. Меткости ему не занимать. Пропустив двух других счастливых обладателей СВ, подал руку Рите, рассеянно закрывшей зонт, помог забраться.
Потом, когда они уже сидели на местах — напротив друг друга, поезд качнулся, лязгнув замками, медленно потащил их от вокзала. Потекли назад здания, потопали туда же провожающие и уезжающие, укрывающие себя зонтами…
Они смотрели в глаза друг друга и ничего не говорили. Иногда слова начинали ворочаться, сплетаться в нелепые фразы, иные — стремительно рваться наружу, но Савинов не давал им выхода, потому что не был уверен, те ли это слова. Нужны ли они Рите. Да и нужны ли они ему? Она тоже хотела что-то сказать, но не говорила. А потом волна, бушевавшая между ними, как между скалами, разбивавшаяся о них, схлынула, утекла. Рита закрыла глаза. А он смотрел в окно — на дождь. Его было много.
Скоро поезд выполз из города и набрал скорость. Теперь назад уходил пригород — серый, безмолвный.
Дождь закрыл все небо, он проникал в землю. Осенний дождь, монотонный реквием, бессмысленная трата божественных сил. Или все обстоит не так? И дождь этот неспроста, думал Савинов. Может быть, с такой вот беспросветной пелены и начинался Всемирный потоп? Для него, может быть, это был бы выход!
Он откинул голову, улыбнулся самому себе: а если их поезд — ковчег?
А вдруг?
Савинов взглянул на Риту — что же сейчас грезится ей? Но она сидела неподвижно, с закрытыми глазами и, возможно, дремала. Бледное, несмотря на загар, лицо; ярко подведенный помадой рот, темные ресницы. Джемпер под горло, джинсы. Она сидела нога на ногу, выставив колено вперед и почти касаясь его колена. Домашний тапочек повис безжизненно, открывая пятку в теплом носке. И может быть, поезд несет сейчас их двоих на самую высокую и неприступную вершину мира? Куда не дойдет вода? И где смерть не отыщет их?
Может быть, это их шанс все начать заново?..
Часа через два они пили кофе в своем купе. Приближался полдень. Поставив чашечку на блюдце, Рита встала, полезла в сумку. Села уже с толстым конвертом, похожим на бандероль.
— Что это? — спросил Савинов, пытаясь рассмотреть адрес.
— Догадайся.
— Илья?..
— А кто же еще. Вчера получила. Не хотела тебе говорить. Все это настолько лишнее. Я уже стала о нем забывать… не о нем, конечно, — поправилась она, — о его ежедневном присутствии в моей жизни. И вот опять…
Савинов покачал головой:
— Еще одно признание. Что-то больно объемное.
— Я и сама боюсь.
— Будешь читать?
Она вздохнула:
— Страшно.
Он понимающе кивнул:
— Это верно… Выброси.
Рита с сомнением пожала плечами:
— Но все-таки это для меня. — Улыбнулась. — А вдруг там стихи, и в одном экземпляре? И вдруг Иноков не только гениальный художник, но и талантливый поэт? И в этом конверте венок сонетов, посвященных мне? И вот сокровище сейчас в моих руках и от моей воли зависит, достанется ли оно миру или нет?
Савинов махнул рукой:
— Делай, как хочешь. А впрочем, предлагаю такой вариант: ты его вскрываешь и смотришь. Если это не стихи и не проза, — в окно, и немедленно; если содержимое столь могучего письма похоже на литературу, — читаешь.
— Выход хорош, согласна.
— Стоит только воплотить его в жизнь… Если не хватает смелости, давай мне, я вскрою. — Он протянул руку. — Ну, смелее.
Рита, продолжая улыбаться, отвела руку с конвертом назад.
— Нет уж, я сама. Я тебя стесняюсь.
Она спрятала конверт за спину, точно бы муж стал немедленно бороться за обладание письмом. Глаза ее блестели. Савинов потянулся к ней, протянул руку, и она встала, пересела к нему на колени.
Рита обожгла его нечаянно вырвавшимся огнем, он ответил ей тем же… Когда она, раскрасневшаяся, под перебой колес еще обнимала его голыми коленями, и он ловил ее дыхание, становившееся с каждым мгновением тише, спокойнее, Савинов поверил, что поезд на самом деле способен вернуть им счастье, покой.
— Пойдем в ресторан? — предложил он, когда Рита нанизала на левую ногу трусики.
— Отличная мысль, но я хочу привести себя в порядок.
— Я подожду.
— Нет, лучше иди. — Она встала. — Я к тебе присоединюсь минут через двадцать. Закажи к тому времени для меня что-нибудь легкое, какие-нибудь салаты, белое вино. Будем кутить.
Он понял, что Рита все-таки хочет остаться одна и посмотреть на письмо. Вот они — женская хитрость и любопытство.
— Да, и вот что еще, — она села на свое ложе, протянула ему конверт. — Выброси его по дороге.
Надо же, ошибся, а он редко ошибается…
— Хорошо… Устроим романтическую встречу в вагоне-ресторане — на зависть всем остальным.
Рита кивнула:
— Точно.
…Когда он подходил к вагону-ресторану, то вспомнил, что, пока одевался, забыл конверт на своей кровати. Вот дурачина! Савинов даже остановился, обернулся. А если вернуться? Вот так, за одним только конвертом? За несчастным куском бумаги, присланным от человека, который кажется ему жалким, слабым? Нет, он будет выглядеть глупо. Так, может, найти другой предлог? И заодно забрать конверт? Тоже вряд ли годится. Рита умна, поймет его ход, и он будет выглядеть еще глупее.
Заказывая обед, Савинов думал только о конверте, оставленном им в купе. Маленький негодяй сам давно уже спятил и теперь пытается всеми силами потянуть за собой Риту и его самого.
Бокал красного вина не нагулял ему аппетита, как он предполагал. Когда Савинов заказал еще один, поезд, замедлив ход, остановился на станции «К». Та же суета на перроне, разве что совсем уж провинциальная, жалкая. Через сутки они окажутся на Московском вокзале Петербурга. Потом гостиница — какая, выберут по дороге. Потом? Музеи, театры, все, что угодно. Только бы отмахнуться от предыдущей жизни, от темной ее стороны…
— Сколько мы здесь стоим? — спросил он у проходящей мимо официантки.
— Три минуты.
Поезд тронулся и медленно пополз вдоль перрона. Прощай, станция «К». Век бы тебя не видеть. Убогое здание вокзала, входящие в него люди. Он сощурил глаза, хотя и видел хорошо. Как-то неприятно екнуло сердце, но лишь на мгновение. Нет, показалось. Как глупо…
Прошло полчаса, он встал из-за стола и, предупредив официантку, что скоро вернется, пошел в свой вагон. И с каждым шагом он шел все скорее, на подходе едва не сбив с ног проводницу.
Он открыл дверцу купе. Риты не было. Ее вещей тоже. На кровати лежало открытое письмо Ильи Инокова. Стоило заглянуть туда, как с пяти страниц рвануло что-то истеричное, безумное. Давно уже ненавистное ему. Но не письмо было главным. Что значат слова? Пустой звук. Толстым письмо было, конечно, не из-за пяти рукописных страничек. По кровати были разбросаны листы их договора, когда-то сгоряча порванные, а теперь склеенные скотчем.
Савинов взял одну из страниц письма. Что ж, теперь ясно: его злодейство подтверждено документально! Угрозы отнять кров и средства к существованию, пустить обездоленного художника и его старую, больную мать по миру становились реальностью. О, кровожадный деляга Савинов Дмитрий! Сколько ты принес горя несчастному живописцу, заставляя под плетью рисовать ангелов и солнечные цветы, от которых теперь самого художника тошнит, которые он ненавидит! О, несчастный мальчик с кистью, омывающий слезами ноги прекрасной возлюбленной, которой сам он нелюбим. Хочется вместе с тобой упасть на колени и рыдать. Царапать ногтями лицо, да что там — просто рвать! — и посыпать голову пеплом!..
Ознакомительная версия.
