Спокойную жизнь и увлечение Свиста прервало событие, которое было трудно предвидеть. Дружба Кортеса и горбатого буфетчика закончилась очень неожиданно. Как-то вечером Горбун привез Кортеса в отделение с проломленным черепом. Заведующему он объяснил, что тот разбился, сорвавшись с купола заброшенной часовни, куда полез за дикими голубями.
В тот же вечер в столовой после ужина к Свисту, волоча ногу, подошел Папа и жестом попросил закурить. Свист достал пачку «Примы» и дал пару сигарет. Папа благодарно замычал, схватил его за рукав и потащил к окну. Свист неохотно последовал за паралитиком. В глубокой нише оконного проема Папа предусмотрительно стал спиной к окружающим, загораживая своей тощей фигурой часть пространства, сделал таинственное выражение лица и, подтащив Свиста поближе, достал из-за пазухи какой-то предмет, завернутый в старую газету. Скосив набок глаза, он пальцем указал на карман, в котором Свист спрятал пачку сигарет, а затем на таинственный сверток, явно предлагая обмен. Свист посчитал, что меняться втемную было бы неосмотрительно. В руках у Папы не могло быть ничего, что по ценности равнялось бы пачке «Примы». Но любопытство одержало верх. Он взял из рук Папы сверток. В газете была завернута нательная ладанка величиной с игральную карту. На лицевой стороне было изображение человека в черной монашеской одежде. В правой руке он держал сияющий крест, а левой опирался на посох. Работа была тонкая, филигранная, чувствовалась рука мастера. Судя по желтовато-красному цвету и весу, ладанка была выполнена из высокопробного золота, а рисунок отделан чернением и тремя цветами эмали. Пробы на обратной стороне не было. Только в углу стояло полустертое клеймо и надпись «Спаси и сохрани». Общее состояние было идеальным, лишь в нижней части, у ног монаха, была вмятина. «Ей больше ста лет», — подумал Свист и спрятал ладанку в карман, а Папе вручил пачку сигарет. Тот, довольный, по хромал в сторону курилки. Свист вышел из отделения, сел на лавочку и, осмотревшись, начал изучать свое приобретение. Только сейчас он пришел в себя. Все было настолько неимоверно, что не укладывалось в голове. Наверняка, эта ладанка не была Папиной фамильной реликвией. Скорее всего, он, подчиняясь зову клептомании, у кого-то ее стащил. Но у кого? Ни у персонала, ни, тем более, у больных такой вещи быть не могло. В кабинет к заведующему отделением без присмотра попасть было невозможно. Свист еще раз посмотрел на ладанку. Сверху было припаяно ушко, внутренняя сторона которого по цвету ничем не отличалась. Значит, ее давно не носили. Иначе шнурок или цепочка оставили бы след. Она где-то хранилась, пока блудливый паралитик не наложил на нее лапу.
Скоро заканчивалось принудительное лечение, и такая находка была очень кстати, но не давала покоя мысль о ее происхождении. Кое-что начало проясняться сразу же после отбоя. Кеша вернулся с пищеблока и обнаружил, что кто-то рылся в его вещах. Содержимое тумбочки было перевернуто вверх дном, а постель, аккуратно застеленная утром, измята. Кто-то сказал буфетчику, что в углу под лестницей, где стояла его койка, незадолго до ужина видели Папу. Горбун побелел от злости и бросился во вторую палату. Он перерыл папину постель, но ничего не нашел. Кеша схватил клептомана за шиворот и потащил на «буйняк», где вместе с санитаром начал проводить допрос с пристрастием. Но тот уже не раз бывал в подобных переделках и, кроме своего прозвища, которое он произносил осуждающе и с видом напрасно обвиняемого человека, ничего не сказал. Если бы он произнес хотя бы одно новое слово, то это был бы признак выздоровления, едва ли не единственный за всю историю отделения.
На вопрос санитара Иннокентий ответил, что у него пропала фотография любимой женщины, которую он задушил своими руками.
Понаблюдав издали за экзекуцией, которой был подвержен неудачник-клептоман, Свист прошел во вторую палату, отмотал от катушки, взятой у Паука, полуметровый отрезок нитки и, продев его в ушко ладанки, повесил свою находку под пижаму на шею Статуэтке. Тот никак не отреагировал на не совсем обычные действия своего соседа по палате.
«Он будет последним, кого Горбун может заподозрить в краже. Пусть ладанка ночь повесит на шее у Статуэтки, а утром перепрячу ее понадежнее», — подумал Свист и, взяв зубную щетку, пасту и мыло, пошел в умывальник.
Каково же было его удивление, когда, вернувшись в палату, Свист увидел, что Статуэтка самостоятельно лег в кровать, укрылся одеялом и крепко спал. В тот момент он не придал этому значения. На следующее утро Свист, стараясь не разбудить спящего Статуэтку, снял с него ладанку и, уличив удобный момент, отнес Полине.
Вернулся Свист только к обеду. В отделении был банный день, и оно напоминало растревоженное осиное гнездо. Больные сновали взад и вперед безо всякой видимой причины. Руководил банно-прачечной операцией санитар Юхим Козел. Он очень гордился своей фамилией и, будучи навеселе, охотно рассказывал, как его далекий предок, реестровый казак Яшко Козел, служил у гетмана Ивана Мазепы вестовым. Медсестры и санитары верили ему с большим трудом и заглазно перемещали ударение с первого слога на последний, называя своего сотрудника козлом. А сестра-хозяйка, с которой у Юхима не ладились отношения, именовала его по-украински Цапом.
По вечерам Юхим, собрав вокруг себя сестер и санитарок, любил рассказывать непристойные истории, сопровождая повествование неприличными жестами и телодвижениями. Когда красноречие достигало апогея, он своими несоразмерно длинными конечностями, раздувающимися ноздрями, из которых торчали кустики волос, и очень подходящим к его сухопарой, жилистой фигуре тонким пронзительным голосом действительно смахивал на старого похотливого козла.
Последним из душа санитар вытолкнул Статуэтку и прислонил его к стене в углу коридора. Увлеченный раздачей чистого белья, Юхим надолго забыл о его существовании. Больной, в чем мать родила, понуро опустив голову, простоял в углу не менее получаса. Закончив все дела, санитар подошел к нему, держа в руках кальсоны и рубаху.
— Стоит статуя и смотрит вниз. А вместо х...я лавровый лист, — радостно проблеял Цап и хлестнул скрученными кальсонами Статуэтку между ног.
То, что произошло после этого, не укладывалось ни в какие рамки. Статуэтка сделал шаг вперед и влепил Юхиму звонкую пощечину.
— Ты Козел! — коротко отрубил душевнобольной, выхватил у Юхима из рук кальсоны и направился к себе в палату.
Статуэтке пришлось бы туго, но его спасла счастливая случайность. Из глубины коридора за происходящим наблюдал заведующий.
«Поразительно, — подумал врач, — около двадцати лет этот больной находился в стопорном состоянии и ничто не предвещало ремиссии. А только что он адекватно отреагировал на действия санитара. Надо просмотреть его историю болезни и тщательно проанализировать все назначения за последний месяц. Завтра же отведу его на кафедру».
Доктор сделал замечание стоявшему навытяжку санитару и не спеша удалился к себе в кабинет.
«Может, этот случай взять за основу моей будущей диссертации? — подумал он. — Кажется, я засиделся в этой глуши. Кандидатская поможет перевестись в городскую клинику и занять достойное положение. Не всю же жизнь сидеть в этой дыре».
Так неожиданно Свисту везло только два раза в жизни. Первый раз это случилось, когда он со своим другом по кличке Джем убежал из детдома. Эта кличка прилипла к нему после того, как он стащил с детдомовской кухни трехкилограммовую жестяную банку яблочного джема, которую смог осилить только до половины. С расстройством желудка и аллергической сыпью он неделю провалялся на больничной койке.
Им стукнуло уже по пятнадцать и казенные стены стали казаться чересчур тесными. Очутившись одни в чужом городе, без копейки в кармане, голодные и злые, беглецы почти сутки бродили по незнакомым улицам и ничего не могли придумать. Когда Свист и Джем проходили мимо воинской части, с высоты бетонного забора их кто-то окликнул.
— Эй, салаги, — поманил пальцем молоденький солдатик, — сгоняйте через дорогу в гастроном и возьмите десять бутылок белого вина по три двадцать. — Он протянул Свисту деньги и рюкзак. — И не задерживайтесь, одна нога здесь, другая там. У меня сегодня день рождения. Да смотрите, чтобы патруль вас не застукал, когда будете передавать рюкзак.
Тридцати двух рублей Свисту и Джему хватило на билет в город, где родился Свист, и плотный ужин.
Северный городок, куда они с трудом добрались, на вид был таким сонным, что казалось, будто кто-то забыл его среди туманных лесов. Рубленая избушка с резными наличниками и полинявшими ситцевыми занавесками на окнах, в которой доживал свой век его дед, стояла на берегу извилистой речки, уходящей в неизвестность. Перед тем как бежать из детдома, Свист «случайно» заглянул в свое «личное дело» в надежде узнать адрес родственников. Оказалось, что он был сыном пленного немецкого офицера и учительницы немецкого языка. Отца он совсем не помнил, а образ матери, размытый десятилетней разлукой, был далеким и неясным. Погостив неделю у деда, старого чекиста и бывшего начальника лагеря, где до пятидесятых годов содержались пленные немцы, он узнал подробности смерти матери и сходил на ее могилу.
