Ознакомительная версия.
За окном уже лился на землю яркий солнечный свет. Утро разгоралось, стирая границу между весной и летом. Я пил чай, отложив донос, написанный в январе 1851 года, в сторону, и думал: что бы такое мог закопать там, на далеком Мангышлаке, Тарас Григорьевич. Денег у него не было, да и если б были — зачем их в песок закапывать? Нет, не такой он был человек, чтобы прятать от других свои копейки. Вспомнились далекие школьные годы и история про «захалявную» книжку, в которую солдат Шевченко записывал свои стихотворения, нося ее всегда с собой в сапоге. Может, ее он и закопал, подальше от любопытных глаз доносчиков типа этого ротмистра Палеева?
«Отыскать бы ее там, в песках, — подумал я и сразу представил себе, какой бы радостный шум поднялся на Украине. — А может, и заплатили бы мне за нее пару сотен тысяч долларов или на пожизненное гособеспечение взяли бы? Ведь какая реликвия?!»
И все-таки ценность этого неизвестного, зарытого в песках Мангышлака предмета была достаточно условной, а скорее всего лишь музейной. Ну защитили бы какие-то ученые несколько докторских диссертаций — вот и весь результат.
Подтянув к себе пачку исписанной покойным Гершовичем бумаги, я снова пролистал ее, и вдруг перед моими глазами пронесся лист с явно топографическим рисунком. Отыскав его, я рассмотрел нарисованную ручкой карту, и тут же мой интерес к ней угас, так как под рисунком рукой самого Гершовича было приписано:
«Срисовано из материалов „Шевченковской экспедиции“ на выставке Лит-го музея-архива».
Я вздохнул и выглянул в окно. Солнечный прибой уже докатывался желтой волной до моего кухонного стола. Я зевнул и потер слипающиеся глаза — бодрость от горячей ванны оказалась кратковременной. Тело требовало сна.
Под вечер, оклемавшись, я снова сел за кухонный стол. Сначала утолил голод куском молочной колбасы, потом взял в руки рукопись Гершовича и уже более свежим взглядом прошелся по ее строчкам.
И снова в нос ударил сладковатый запах корицы. Я поднес лист бумаги к лицу и понюхал его. Потом автоматически понюхал свою руку, державшую лист, и понял, что моя рука источает этот запах куда сильнее, чем бумага.
Не желая мысленно докапываться до причины появления этого запаха, я снова вернул все свое внимание на рукописные строчки Гершовича.
Первые несколько страниц показались мне повторением или перепевом тех же мыслей, которые высказал он карандашом на полях «Кобзаря», но потом, на седьмой странице, размышления его ушли в другую сферу.
«Национальное богатство рождается внутри избранного человека, обрекая его на скитания и мучительные поиски приложения этого богатства, так как будучи избранным, он может оказаться и любим своею нациею, и уважаем ею, но явно не понимаем или же понимаем не правильно, что лишь усиливает внутреннюю его скорбь, а мучения, связанные с невозможностью приложения дарованного ему свыше богатства, могут привести к умопомешательству и к странным и трагическим поворотам судьбы, способной завести его в далекие от его Родины (женщины) края».
Далее следовало описание маршрутов, которыми ходил по Украине Григорий Сковорода. Но уже на следующей странице Гершович возвращался к трагической судьбе Шевченко. И тут уж я сразу заметил схожесть раздумий, касательно уже прочитанного мною доноса ротмистра Палеева.
"Место (у колодца), избранное Т. Г. Шевченко для закапывания неизвестного предмета, говорит о его явном желании или самому вернуться туда, чтобы извлечь спрятанное, или же чтобы кто-то мог по его описанию это место легко отыскать.
Место это, должно быть, еще существует, так как от моря оно отстоит как минимум на два километра. Что касается самого спрятанного в песке предмета, то, скорее всего, это рукопись или записная книжка — и то, и другое хорошо и долго сохраняются в песке в условиях жаркого климата. Возможно, в этой записной книжке он выразил те свои мысли и чувства, которые его современники воспринять еще не могли. Так что вряд ли они были выражены в стихотворной (более доступной людям того времени) форме".
Прочитав эту страницу, я вспомнил недавнее сообщение о том, как на аукционе в Нью-Йорке выставлялась рукопись теории относительности Эйнштейна — за нее просили четыре миллиона долларов, а покупатель давал только три.
«Интересно, — подумал я, — а сколько бы предложили за неизвестную рукопись Шевченко на аукционе где-нибудь в Канаде? Там же живут самые богатые и самые сентиментальные украинцы, а именно один из таких и мог бы со слезами умиления на глазах выложить парочку миллионов пусть хоть канадских, но долларов».
Улыбнувшись игре собственного воображения, нарисовавшей трогательную сценку из жизни канадской диаспоры, я вдруг задумался о том, что с советских времен в сознании поколений производилась замена понятий клад и сокровище. И хоть все в подростковом возрасте читали романы Стивенсона, но одновременно с ними читали и произведения советских классиков,в которых мальчишки-кладоискатели вдруг обнаруживали в зарытой в земле банке вместо золота и бриллиантов чей-то партбилет и орден Отечественной войны. И тут же вставали по-пионерски смирно и отдавали салют павшим за правое дело. Вот, наверно, откуда ноги растут у размышлений того же покойного Гершовича. Вот откуда тяга к поиску нематериальных ценностей, символических сокровищ, духовных кладов. А что, если там, в песках, лежит до сих пор простой золотой червонец, а то и два? А что, если спрятал он их там, чтобы не отобрал их у него какой-нибудь пьяный офицер, доведенный жизнью на окраине империи до скотства и потери всякого морального облика? А? И тогда все эти письменные размышления Гершовича окажутся просто средством игры в прятки с той реальностью, в которой он жил. Такой же игры, как игра с книгами-матрешками, которую придумал то ли он, то ли Львович, то ли Клим.
«Ладно, — подумал я. — Все это интересно, но как говорил мой знакомый алкоголик, сосед по старой квартире: „жизни можно радоваться, но нельзя забывать сдавать бутылки!“ Так что потихоньку дочитаю я эту рукопись и, може-у быть, даже обогащусь духовно, но надо и на молочную колбасу зарабатывать…»
Спрятав рукопись обратно в папку и еще разок приложившись носом к своей пахнущей корицей руке, я пошел одеваться. Каждая третья ночь была в каком-то смысле боевой — я охранял склад финского детского питания, принадлежавший благотворительному фонду «Корсар».
Приняв смену у охранника Вани, студента института физкультуры, я уселся за старый канцелярский стол, на котором стоял полный набор ночного сторожа: электрочайник, маленький переносной телевизор, резиновая дубинка, телефон и газовый баллончик. Средства обороны и охраны, как видите, были минимальными и не возбуждали желания до последней капли крови охранять доверенные материальные ценности. Но зарплату здесь платили исправно, да и место казалось достаточно безопасным — детское питание, к тому же, судя по маркировке картонных ящиков, просроченное, вряд ли вызывало интерес у каких-нибудь современных экспроприаторов.
Мимо ящиков и стола лениво пробежала толстая крыса. Я проводил ее насмешливым взглядом. Включил телевизор и пошел с чайником к находящемуся в трех шагах умывальнику — начинался ритуал «включения» в работу. После чая и пары фильмов обычно составлялись под стенкой в ряд четыре стула и я мирно засыпал до утра, до пробуждающего дверного стука, после которого в открытую дверь входил председатель «Корсара» Гри-щенко со старым портфелем-дипломатом, давно потерявшим свои дипломатические формы. Грищенко было лет пятьдесят и внешне он походил на классического бухгалтера — толстоват, круглолиц, лысоват.
Улыбаться он, кажется, не умел, но само выражение его лица — вечно озадаченное — могло вызвать улыбку у кого угодно.
Пробежав взглядом просторное полуподвальное помещение, заставленное картонными коробками, на которых были наклеены синие квадратики бумаги с изображением счастливого малыша, он обычно мне кивал. Это значило, что я — свободен. И я уходил на три дня и две ночи до следующего дежурства.
В эту ночь мне было не суждено выспаться на рабочем месте. Сначала в самой середине какого-то боевика зазвонил телефон. Я снял трубку, но услышал в ней лишь чье-то хриплое дыхание. На шутку это было не похоже и поэтому я терпеливо вопрошал: «Алло!»
— Закрой дверь! — прозвучал непривычно хриплый голос Грищенко. — Подопри ее чем-нибудь…
— Да она закрыта! — сказал я, оглядываясь на тяжелую металлическую дверь, запертую на два засова.
Грищенко опустил трубку на рычаг, даже не попрощавшись. Я поступил так же и продолжил смотреть в маленький черно-белый экран, на котором только что плохие бандиты изрешетили из автомата одного хорошего, и на его белой рубашке выступили пятна черной крови.
Досмотрев фильм до конца, я вспомнил о недавнем телефонном звонке и внимательно осмотрел склад. Окон здесь не было, так что в любом случае дверь была единственным местом, через которое могли сюда вломиться непрошенные гости.
Ознакомительная версия.
