— Отвезешь Онисима Васильевича в аэропорт, возьмешь билет на тот рейс, который он сам назовет… — потом посмотрел на Воргу и сказал тоном вроде шутливым: — Но не за границу, конечно… не за границу… — и пояснил: — Выходные-то короткие, мало ли какие неожиданности…
— Да не волнуйся, Дима, — широко улыбнулся Ворга. И, будто мстя за все, покровительственно пошлепал по спине, а потом дал легкий подзатыльник.
— За Воргой давно стали присматривать, и маршрут его нас удивил, — ответил Стародубов. — Но в тот домик я примчался по команде.
Стародубов улыбнулся и мотнул головой в сторону Ромы. Рябов удивился еще сильнее:
— Вот вы даете! — закатил глаза Рома. — Вы же сами мне велели за Ниной этой смотреть! А если среди ночи увозят, то это как?
Рябов улыбнулся, но Рома не утихал.
— Между прочим, я давно про клады и золото говорил, — упрекнул он Рябова.
— Ты всерьез думаешь, что в золоте дело? — удивился Рябов.
— Ну, а эти блатные с вами шутили, что ли? — ехидно спросил Рома.
21
Суббота (грань утра и дня)
После всего произошедшего определиться по времени было трудно, то ли завтракали, то ли обедали — не важно! Важно, что все постепенно возвращалось, кажется, в обычное состояние, и Рябов неожиданно осознал, что завтра уже надо быть в Москве, потому что в понедельник… И он поймал себя на мысли, что впервые за многие годы он не ощущает радости последних дней отдыха. Все прежние годы, когда бы ему ни удавалось найти неделю-полторы на отдых, в последние дни он, все еще наслаждаясь обстоятельствами отдыха, предчувствовал то восхитительное напряжение, которое охватит его по пути в первый рабочий день! Он знал, что несколько дней у него в голове будут скользить воспоминания о прекрасных беззаботных днях, но воспринимал их, пожалуй, как осеннюю листву, которой можно очаровываться, но нельзя воспринимать всерьез, и радостно прощался с тем и теми, кто был рядом в эти дни.
А здесь, в Кричалиной, в Городе… Наверное, тогда, много лет назад, никто из этих людей, исключая, конечно, Нину, не был ему так близок и дорог, как сейчас. Он с улыбкой поймал себя на том, что мечтает просыпаться в Бутылёве и выходить во двор босиком и с сигаретой в руках…
Но следом пришел вопрос насущный, реальный: что же делать со всем этим? С тем, что началось с момента его приезда, с тем, что никак нельзя было назвать близящимся к завершению, особенно после того, что случилось этой ночью. Рябов уже окончательно решил для себя, что у Стаса и его «компаньонов» не было никакого интереса к бумагам профессора Доброхотова, кроме «карты кладов», и возле Бутылёва они его караулили только в надежде, что именно там находится такая карта… Стоп! Если они его ждали возле Бутылёва, где, по их убеждениям, была эта самая «карта кладов», то зачем они его повезли куда-то? Не проще ли было подождать, пока он придет в себя, и заставить его вернуться в дом и взять все, что им нужно? Эта мысль застучала в голове, требуя внятного ответа на простой вопрос: что делать? Ну вот обнаружил он, Виктор Рябов, залежи доброхотовских мыслей! Дальше что? Рассказать Зенченко о бумагах, найденных в Бутылёве, — Рябов решил, что так и будет именовать домик, несмотря на сарказм Нины, — означало, что тот захочет эти бумаги забрать. Он ведь уже так и сказал! Возражать против этого было мало оснований, да и смысл? Кто будет изучать эти бумаги, кто станет работать с ними? Нина? Даже не смешно… Если все бумаги отдать Зенченко, он поведет себя как нормальный современный топ-менеджер и поручит эту работу новому «исполнителю», который получит некий «результат», но имя Дениса Матвеевича Доброхотова там не будет даже упомянуто. Допустить этого Рябов не мог, значит, разговор с Зенченко нужно вести как-то иначе! Свешников, который тоже ехал сюда, как сам сказал, для обмена знаниями, если допустить его к бумагам Доброхотова, извлечет из них пользу только для себя, и Рябов готов помочь ему в решении проблем, но чем это поможет тому делу, которому отдавал последние годы жизни профессор Доброхотов! Рассуждая обо всем и ни о чем, Рябов не услышал, как подошел Геня.
— Ты, поди, злишься, что нас там не было? — спросил он, и видно было, что вины с себя не снимает, но и объясниться должен.
— Мы уже в Город въезжали, когда Роман позвонил, — продолжил Геня. — Я его расспросил, прикинул и понял, что два дела делать не получится. В общем, договорились… — помолчал и добавил: — Да я точно знал, что все будет в порядке…
Рябов, может, и не хотел продолжать разговор, но тоска ему уже надоела, и он спросил просто так:
— Так Ромка-то тебе звонил часа в три?
— Ну, почти в полчетвертого, — поправил Геня.
— И куда ты в такое время в Город поехал? — удивился Рябов.
Теперь удивился Геня:
— А он тебе ничего не сказал, что ли?
— Кто?
— Роман!
— А что такого он должен был сказать? — напрягся Рябов и сменил позу, сев прямо.
— Так я же ему… — раздосадованно сказал Геня. — Позвонили Нинкины соседи, мол, кто-то там шибко буянит, и они типа волнуются…
— Буянит в полчетвертого? — недоумевал Рябов.
— Ну, а я про что! — согласился Геня. — Я-то ведь ее поздно вечером в Кричалиной видел, и никуда она не собиралась ехать! Ну, мы и рванули проверить, а когда Роман позвонил: мол, ее куда-то уводят, я, честно скажу, пуганулся…
— Понимаю, — сказал Рябов. — И что там?
— Двери в порядке, видать, через окно залазили…
— Несколько человек? — перебил Рябов.
— Там сейчас наши парни все изучают, потом сообщат. В квартире… как бы сказать… вроде порядок, но видно, что все перерыто было, что-то искали, но потом старались положить обратно…
— Значит, ничего не
