— Порядок нельзя нарушать, салага еще.
Из чего я сделал вывод, что в этой богадельне поддерживалась армейская дисциплина.
Руслан оказался добрым и веселым собутыльником. К середине ночи, когда было несчетно выпито и съедено и мой карточный долг округлился до двадцати пяти миллионов, мы почти побратались. Его возмутило, когда я спросил, не назвали ли его Русланом в честь знаменитого спикера Хасбулатова. Оказалось, Хасбулатов, хотя и заметный, уважаемый человек, но совсем из другого тейпа, давно продался Москве, и ни один честный, благородный чечен ему уже никогда не поверит. Тут мы немного поспорили. Я высказал мнение, что Хасбулатов только по видимости продался Москве, а конспиративно всей душой болеет за свою маленькую, гордую, многострадальную родину, о чем свидетельствуют все его последние выступления. Руслан возразил, что тот, кто болеет так, как Хасбулатов, пусть лучше вообще подохнет. Кто служит русским собакам, пусть за хорошие бабки, тот недостоин быть горцем. Деньги можно срубить где угодно, честь за них не купишь. В пример привел себя. Оказывается, если бы какая-нибудь русская собака предложила ему сто миллионов и в придачу дворец на Средиземном море, он просто плюнул бы этой собаке в лицо. Удивленный, я спросил, как же в таком случае он работает на Игната Сырого, который, скорее всего, и есть эта самая русская собака.
Руслан чуть не подавился куском сервелата и долго смотрел на меня с укором.
— Ты хороший человек, Михаил, но слепой. Видишь много, понимаешь мало. Руслан на Игнатку не работает, он служит Ичкерии. Надо думать, когда говоришь.
Действительно, мне трудно было вникнуть во все эти тонкости с русскими собаками и неподкупными горцами, вдобавок я заметил, что Руслан как бы завелся: волосы на груди начали потрескивать электрическими разрядами, — и оставил щекотливую тему. Как раз подвалила масть, и я резко поднял ставку.
— Десять лимонов!
Руслан почесал затылок, зорко блеснул черными угольками:
— Опять блефуешь, Миша. Смотри, голый будешь.
— Ничего, не обеднею.
Руслан опрокинул в широкую пасть стопку коньяка, объявил:
— Прохожу — и под тебя еще десять.
Глядел настороженно, но с жалостью. В моей унылой башке уже какое-то время брезжил хоть плохонький, но план. Тонкий лучик надежды мерцал в винных парах. По этому плану выходило, что чем больше проиграю, тем лучше.
— Открываю, — сказал я обреченно. Против моей масти он вывалил трех тузов. Может быть, мухлевал, потому что эти же самые три туза обнаруживались у него на любой мало-мальски крупной ставке.
— Твои карты с дыркой, — пошутил Руслан, потом что-то долго чиркал в блокноте, — Переводим на валюту. Всего с тебя десять тысяч, Миша.
— Нормально. Раздавай дальше.
Но он не захотел больше играть, о чем-то глубоко задумался. Сколько я выпил, не знаю, но в сон клонило неудержимо. Сказывалось общее утомление. Однако я помнил, что Руслана специально подсадили, чтобы он, если усну, бил по брюху кулаком. Он догадался о моих мыслях.
— Хочешь спать, Миша?
— Очень хочу.
— Не бойся, спи. — А как же?..
Фыркнул презрительно:
— Я Игнатке не пес.
Я повалился на бок и уснул. Во сне увидел Полину. В легком развевающемся платье, она бежала навстречу, а я ждал, растопырив руки, погрузившись по колени в речной ил. В этой женщине сошлось все, чего мне не хватало в жизни, — покой, ласка, утоление печалей и космическое прозрение. Но я знал, что она пролетит мимо. Так и случилось. Пробежала, не заметив, а я все глубже погружался в ил. Тщетно, с сердечной мукой, выискивал ее взглядом, подернутым липкой тиной, но ее уже нигде не было.
Вероятно, сон был предвестником смерти.
25. ИСПЫТАНИЕ ПЫТКОЙ
Пытка, как способ воздействия на психику, и пыточное дело вообще, как фрагмент общественного развития, а также палаческое искусство в России никогда не были на высоте. Мы в этой сфере не имеем больших самостоятельных достижений и уступаем старушке Европе, не говоря уж о Востоке, на семь голов, если не больше. Единственный приоритет, который якобы тянется из скифских времен — пытка посредством перелома хребта, — и то спорен, да вдобавок это вовсе не пытка, а скорее способ замедленного умерщвления, кстати, тоже область, где нам нечем особенно похвастаться. Даже глобальные, действительно внушающие трепет эксперименты по вытравливанию крупных людских популяций голодом, проводимые большевиками в тридцатых годах и ныне, на пороге третьего тысячелетия, реанимируемые их наследниками, были освоены еще испанскими конкистадорами и доведены до совершенства неоколонизаторами в девятнадцатом веке. Разница лишь в том, что завоеватели сокращали всегда поголовье аборигенов, а большевики и их внучата, чтобы не тратиться на переезды, морят собственный народ. Но сама идея отнюдь не нова.
Причина вопиющего отставания в пыточной науке кроется, на мой взгляд, в национальном характере, в его, как теперь модно говорить, менталитете. Слишком резко российский обыватель, ни в чем не ведая золотой середины, делится на две неравномерные части. Одна часть, вспомним Пугачева, воспринимает физическое насилие, в том числе и пытку, как лихую, опасную богатырскую забаву, этакую последнюю «проверку на вшивость», другая, куда входит, пожалуй, целиком вся культурная надстройка нации, при одном упоминании «испанского сапога» или «испытания муравьями» готова хлопнуться в обморок. Иными словами, для чистых широкомасштабных пыточных мероприятий попросту не хватает усредненного человеческого материала. По аналогии с торговлей: нет спроса — нет предложения.
— Да, — призадумался Игнат Семенович. — Хлопотно с тобой иметь дело, писатель. Слишком быстро отключаешься. Но ничего, что-нибудь сообразим.
Подмастерье Артур, человек-крыса, был тут как тут со своим плотницким ящиком. Но тоже находился в затруднении:
— Другому яички подрежешь, дак он еще после кувыркается. А этому ноготок не дерни! Слякоть какая-то. Тьфу!
Обсуждение проходило в той же комнате и в том же составе, что и на первом допросе, но в более непринужденной обстановке. Меня сразу повалили на пол, и Сырой удобно поставил ногу мне на грудь. Но пока не душил. Он был вообще немного рассеянный, как бы с похмелья. Видно было, что предстоящая экзекуция его забавляла, но какая-то посторонняя забота мешала сосредоточиться. Во мне же после безумной ночи и короткого сна вообще не осталось никаких чувств, даже страха. Скажу прямо, мое состояние ничем не отличалось от ожидания в кабинете дантиста. Нездоровое любопытство, чуть сосет под ложечкой — и больше ничего.
— Ну чего, Семеныч, — поторопил Артур. — Чего предлагаешь? Может, током попробуем?
— Током не надо, — подал я голос с земли. — Током меня в психушке лечили. Секунды не выдержу. А вырубаюсь на сутки. Проверено.
Гнилые глаза Сырого сверху вонзились мне в лоб.
— Придурок! Неужто думаешь, Эдька не знал, зачем тебя посылает? Или думаешь, эта сучка не знала? Да они тебя просто сдали. Выкинули, как старую рухлядь на помойку. Ты и есть старая рухлядь. Может, образумишься?
— О чем вы, Игнат Семенович?
— Где прячутся эти двое паскуд?
— Рад бы помочь, но…
Сырой убрал ногу, нагнулся:
— Ты мне динамо не крути. Хуже будет.
— Куда уж хуже.
— У тебя связь с ними есть. Должна быть.
— Но я же объяснял. Когда вернусь домой, они позвонят.
— Как они узнают, что ты вернулся?
— Наверное, наблюдают.
— Ах, наблюдают! — в справедливом раздражении Сырой пнул ногой мне в бок, но не сильно.
— Семеныч, давай его пощиплем по-турецки? — Артур томился от безделья.
— Приступай, — распорядился Сырой.
Турецкая пытка заключалась вот в чем. Артур вскипятил электрический чайник. Достал из ящика пластмассовую воронку, вроде той, какую водители используют при заливании бензина в бак. Кончик воронки аккуратно смазал вазелином. Меня перевернули на живот, и Артур аккуратно вставил воронку в задний проход. Довольно глубоко погрузил, но ничего не разодрал.
— Дай-ка мне, — Игнат Семенович отобрал у него чайник и лично приступил к процедуре. Когда в тебя через задницу вливают кипяток, испытываешь много разнообразных ощущений, и не последнее среди них — чувство безумного унижения. Но это только в первый миг. Когда возникает боль, кишки начинают плавиться и рвота устремляется в горло, об унижении уже не думаешь. Завопив дурным голосом, я вывернулся из железной хватки крысы и коленом вышиб чайник из рук Сырого. Но если бы я даже этого не сделал, им все равно бы понадобился перерыв, чтобы отсмеяться. Смеялись они недолго и соблюдая приличия, как бы извиняясь передо мной за неуместное веселье. Полагаю, если бы здесь присутствовал Игорь, его бы непременно от смеха хватил родимчик.
Отквохтав, Сырой поинтересовался:
