Отквохтав, Сырой поинтересовался:
— Ну что, Миша, еще чайничек примешь? Тебе вроде понравилось.
Говорить я не мог, кипяток проник в желудок, спалив попутно двенадцатиперстную кишку. Как рыба на берегу, я жадно глотал ртом воздух.
— Крепкий орешек, — пошутил Артур. — Таких у нас еще не было.
— Партизан, — уважительно добавил Сырой. — Товарищей нипочем не выдаст. Давай-ка, Артуша, наладим саратовскую гармошку. Ему будет любопытно. Порадуем старичка.
Дружно взялись за дело. Если судить объективно, пытка «саратовской гармошкой» более интеллигентная, чем «турецкая», хотя для нее потребовались довольно громоздкие приготовления. Автором этой пытки, как я понял из разговора, был сам Игнат Семенович и чрезвычайно этим гордился. Меня усадили на стул и привязали к спинке. Артур раскалил на спиртовке обыкновенную вязальную спицу и ловко проколол в мочках моих ушей, в каждом по два, отверстия. Затем вместо сережек продел в отверстия длинный черный шнур, хитрыми петлями обмотав голову, стянув плотно подбородок и нос. Артур и Сырой взялись за концы шнура и разошлись в разные стороны. Сырой оповестил:
— Теперь ты гармошка, писатель. Но не вздумай дергаться, глотку перережет, как бритвой.
Кровь капала на плечи, уши жгло огнем, но я был в полном сознании.
— Заказывай музыку, Артуша! — сказал Сырой.
— Ноктюрн для фортепьяно с оркестром, — радостно отозвался человек-крыса. Эффект был потрясающий. Они поочередно или оба сразу дергали, тянули концы шнура, а я вопил на разные голоса, не имея сил остановиться. Ощущение было такое, будто череп распиливают на куски, а из ушей и ноздрей подтекает мозг. Особенность пытки была в том, что стоило ослабить натяжение шнура, как боль становилась терпимой и сменялась мерным, тяжелым звоном в башке. Чередование вспышек боли и гулкой тишины исторгало из меня такие звуки, что я и сам поражался. При этом, если я неосторожно кренился, шнур металлической струной врезался в кадык. Я был уже близок к тому, чтобы рвануться вперед и покончить со всем разом, но Сырой чутко уловил этот момент.
— Антракт, — провозгласил он торжественно. — Конец первого акта. Артуша, принеси-ка нам пивка. Музыканта надо освежить.
Человек-крыса удалился, утирая счастливые слюни рукавом. Сырой закурил.
— Миша, ну как? Вижу, вижу, понравилось. Ничего, отдышись, и начнем заново. Весь не выкладывайся, береги силы. У меня еще много чудесных сюрпризов. Ты ведь никуда не спешишь, нет?
— Садист вонючий! — сказал я. Или только показалось, что сказал. Больше всего мне хотелось пощупать голову, проверить, сколько мозгов накапало, но руки были примотаны к туловищу.
— Обзываешься напрасно, — миролюбиво молвил Сырой. — Думаешь, мне больше делать нечего, как только с тобой возиться? Это ты ко мне пришел, не я к тебе. И не я Трубецкого ограбил, он меня. Знаешь, сколько он увел? Скажу — не поверишь. На круг за двадцать миллионов долларов. И что значит твоя или моя жизнь в сравнении с такими суммами? Миша, ты же культурный человек. Прямо зло берет. Из-за чего упираешься? Из какого принципа? Представь, как эта веселая парочка сейчас над тобой глумится. Трахают твою Катюшу в хвост и в гриву — и животики надрывают. Куда дочь увезли, ты тоже, конечно, не знаешь?
Я молчал.
— Ну молчи, молчи, совочек ты наш!.. Да ты хоть представляешь, кто такая Полина? Или она тебя между ног пустила, и ты ослеп? На старости лет сладенького обломилось? А по виду не скажешь, что такой примитив… Миша, да если меня, Артушку да еще покойного маркиза де Сада сложить вместе, все равно на ее портрет не потянет. Обязательно придется добавить какую-нибудь бешеную собаку. Не веришь? Ну-ну… По правде говоря, я ее уважаю. Классная баба. Экстра. Люкс. Люциферу и не снилась такая дочурка. Ты для нее, конечно, на один зубок мясинка. Эдька Трубецкой, врать не стану, тертый калач, круче не бывает. Артист, чемпион, кавалер, убийца, с ним вровень мало кто станет, а поди ж ты. Подмяла под себя, как курчонка. Только клювик торчит. Ему самому разве пришло бы в голову с Циклопом схлестнуться — она подбила. Курва заговоренная! Два раза ее лично на мушке держал, увертывалась, падла. Постыдись, Миша, кого покрываешь? Один черт, с твоей помощью, нет ли, мы их обложим. На этот раз не уйдут. Дочурку пожалей. Я ее видел, Эдька ее живо сомнет. Телка сисястая, свежачок. Он таких не пропускает. Хочешь скажу, чего они с ней сделают?
Вернулся Артур с пивом. Целый ящик жестянок приволок. Но мне не дали ни одной. Да я бы и не смог выпить: рот захлестнут шнуром, как скобой.
Мучители откупорили по баночке, посмаковали под сигаретку.
— Чего он, — спросил Артур, — не колется?
— Упертый очень. Придется на кол сажать.
— Может, правда не в курсе?
— Скоро узнаем. Готовь насадку.
Одеревенело я следил, как Артур извлек из своего безразмерного ящика металлический штырь, напоминающий комнатную антенну, растянул метра на полтора и начал нанизывать острые блестящие пластины, укрепляя каждую гаечкой.
— Да, Миша, — опечалился Сырой. — Ты правильно понял — это конец. Называется «поймать окуня». Один поворот резца — пол-литра крови. Но наружу не вытекает, скапливается внутри. Вскрытие покажет: весь пищевод разрезан на абсолютно равные лоскуты. Не скрою, мучения адские. Рассчитано на полчаса. Можно запустить в зад, но в рот эффективнее. Кричать не сможешь. Красивая, молчаливая, геройская смерть. Напоследок надуешь много разноцветных больших пузырей. Первую партию сам увидишь. Незабываемое зрелище.
— И ничего нельзя изменить?
— Нет, Миша, уже нельзя. Слишком ты гордый человек. Не по чину. Давай, Артуша, приступай. Потом еще пивка попьем.
Человек-крыса, осклабясь в отвратительной ухмылке, медленно понес к моему лицу сверкающее острие, и тут я наконец отрубился. Щелкнул в голове спасительный клапан, и сознание блаженно погрузилось во тьму.
26. В КАМЕРЕ
Опять целый. Лежу на нарах, как король на именинах. Та же камера, та же параша. Но все же не верилось. Мелькнула даже блудливая мыслишка, что именно так выглядит рай — нары, окно в решетке, напротив, тоже на нарах, смуглый волосатый человек иного вероисповедания: брат.
— Теперь спать нельзя, — хмуро объявил брат Руслан. — Застукать могут.
— Кулаком по брюху, — вспомнил я.
— Зачем кулаком? — смутился. — Мы же не звери. Кунаки. Застукают — другого пришлют. Лучше не будет.
На мне — порванные прекрасные брюки, драная рубашка. Во рту вкус желчи и крови. Голова гудит, уши пылают. Но какие все это пустяки. Живой. Отдыхаю.
Руслан сидел в позе лотоса, могучий темно-коричневый живот горой навис на бедра. Воровато оглянулся на дверь.
— Для тебя радость есть, Миша.
— А?
Перегнулся, пошарил за спиной и — о, Боже! — извлек бутылку вина. Запечатанную, с яркой наклейкой.
— Тебе нужно. Попей. Только тихо.
Зубами сорвал крышку, мизинцем, без всяких усилий, вдавил внутрь пробку, протянул. Я приник к бутылке надолго, навсегда. Булькал, перхал, сосал до изнеможения, пока внутренности не залил с краями. Руслан наблюдал с сочувствием.
— Уши проткнул, печень вынет. Крепко за тебя взялся.
— Крепче не бывает, — подтвердил я, отдышавшись. В бутылке оставалось едва ли на треть. Прижимал ее к груди, как младенца.
— Чего задолжал, скажи?
— А ты не знаешь?
— Ребята говорят, человечка не сдаешь?
— Это он так думает.
— Сдай. Не держись. Может, помилует.
— Сдал бы, если бы знал как.
— Человечек кто, кунак тебе?
— Тамбовский волк ему кунак.
Руслан кивнул с пониманием:
— Игнатка грубый, кровь любит. Однако слово держит. Поторгуйся, сдай человечка. Тебе хорошо будет. Жить будешь, вино пить. Бабки в банке возьмешь. К девке пойдем. Гулять будем. Разве плохо? Помирать не надо, было бы за что.
— Эх, Руслан…
Вино усмирило кишки, прижженные кипятком. Я привалился к стене, закрыл глаза. Думать было не о чем. Абсолютная ясность перспективы. В третий раз Сырой додавит, поймает окуня, тут сомнений нет. Вобьет в глотку сверкающий стержень с насечкой. Выроет в сокровенной нежной глубине кровавую яму. Ему забава, мне — кранты. Ждать недолго, можно помечтать. Вспомнить Полину. Она совсем не такая, как уверял Сырой. Ее никто не знает, кроме меня. Заблудшее чадо любви. Пусть наваждение, пусть что угодно, но и с железом в горле я хотел бы заглянуть в волшебные глаза. Не насмотрелся, не налюбовался. Все время что-то отвлекало. Смешная, нелепая история со мной приключилась. Почти пятьдесят лет отпыхтел трудолюбивым, рассудительным, педантичным хорьком, а со смертью свело влюбленным юношей. Зато понял: только в дурости человек и бывает счастливым.
— Миша, — окликнул горец. — Допей вино, бутылку спрячу.
Я добулькал, хотя без прежней охоты. Предстояла последняя, почти нереальная попытка выкарабкаться, спастись. Теперь каждое слово, каждое движение должно быть взвешенным, точным. Без дублей.
