Он протянул мне руку, и я машинально пожал ее.
На улицу я вышел в полуотключке и только по виду укутанных прохожих понял, что холодно. Изо рта у меня шел пар, точь–в–точь как от машины, работающей на полную мощь. Ланцманн считает меня чокнутым. А что, если так оно и есть? Ну и что это меняет? Мне же не приснились все эти трупы вокруг меня. Даже если я сошел с ума, даже если неверно интерпретирую события, меня все равно преследуют, я чувствую себя загнанным зверем, мусора наступают мне на пятки; по–настоящему надо бы рвать когти, но я хочу знать!
Марта ждала меня. В камине горел огонь. На камчатную скатерть она водрузила канделябры с витыми свечами, дающими мягкий свет и источающими аромат, от которого мне стало лучше. Она подала мне бокал шампанского, и я залпом осушил его. Мне страшно хотелось пить. На Марте был черный кафтанчик с красной оторочкой, и она казалась тихой и безмятежной, как море после шторма. Как–никак это был праздничный вечер, я пошел надел смокинг и спустился вниз. В доме царил мир и покой, музыка Сати кружилась по комнате, как перекаты смеха.
Мы уселись за стол, обменявшись всего лишь несколькими словами, озабоченные тем, чтобы не погубить крохотный зародыш гармонии. Ломтики лосося в уксусе и оливковом масле были превосходны, и я сделал Марте комплимент. Мы старательно вели себя немножко чопорно, немножко церемонно, и это позволяло мне скрывать мои мрачные мысли.
Ледяное шампанское приятно освежило меня, и я стал понемножку расслабляться. Марте захотелось танцевать. Она поставила Штрауса, и мы вальсировали в отблесках огней, точно идиллическая пара из рекламы собачьих консервов; я старался во всем подыгрывать Марте. Вдруг она расстегнула кафтан. Я сидел на диване. Звучал роскошный голос Оум Калсум, я ел мусс с горьким шоколадом, а Марта, сбросив кафтан, стала полуголая танцевать. Она была пьяна. Голова у нее моталась из стороны в сторону, да и саму ее покачивало. Я подошел к Марте. Мне тоже хотелось одурманить себя. Забыться. Отделиться от этого кошмара, в который превратилась моя жизнь, хотя бы на несколько часов. В общем–то это был прекрасный вечер дня рождения. По сути, последний прекрасный вечер.
Одиннадцатый день — воскресенье, 18 марта
Первой моей мыслью, когда я проснулся, было: сегодня воскресенье и мне не нужно делать вид, будто я отправляюсь на службу в «СЕЛМКО». Само собой, подслушанный телефонный разговор свидетельствовал, что Марте известно: «СЕЛМКО» — всего лишь фальшивое прикрытие, так что я мог бы и не продолжать игру. Но я решил ничего не менять в своем поведении: я чувствовал себя в большей безопасности, если Зильберман и компания будут по–прежнему думать, будто я не знаю, что «они» знают.
Марта еще спала. Услышав, что я зашевелился, она проснулась и открыла глаза. Наши взгляды встретились. Я импульсивным движением погладил ее по щеке, о чем тут же пожалел: не хочу больше желать ее, не хочу ее любить. Я хочу ее ненавидеть и уже ненавижу! Она потянулась, как кошка, и зевнула. Я не удивился бы, если бы увидел, как она выпускает и убирает когти. Я сел.
— Как ты посмотришь на то, если мы совершим небольшую поездку?
— Куда?
— В один замок, который мне хочется посмотреть. Замок Клаузен.
— А это далеко?
— Поблизости от немецкой границы.
— Да? А почему тебе захотелось его посмотреть?
— Просто так. Ну что, едем?
— Если ты хочешь…
Прежде чем вылезти из постели, Марта еще раз зевнула; на лице у нее было написано полное безразличие, но я чувствовал, что она страшно раздражена. Ну естественно, овца и та не пойдет покорно на бойню, где ее зарежут.
Она вошла в ванную, когда я там был, критически посмотрела на свое отражение в зеркале:
— Господи, ну и лицо!
Я машинально бросил:
— Лицо как у всякой танцовщицы, что пляшет перед матросами.
Марта пожала плечами и спустилась в кухню сварить кофе. Воздух вибрировал от сдерживаемой агрессивности, но мы вели себя ровно и вежливо; то была та разновидность опасной вежливости, которая частенько предшествует самым чудовищным взрывам ярости. Я даже подумал: это лучший выход — уехать из дому, и даже неважно, посетим мы замок или нет.
В десять мы были готовы ехать. Я захлопнул дверцы нашей «Лады».
Погода была чудесная, на сей раз по–настоящему чудесная, на горизонте ни облачка. Как на заказ, воскресная. На Марте был ирландский зеленый шерстяной свитер, который очень шел к ее матовой коже. Она сидела прислонившись головой к боковому стеклу, далекая, отсутствующая. Я вел и все пережевывал в мозгу слова Ланцманна. Он считает меня сумасшедшим, это совершенно очевидно. Но, с другой стороны, я убежден, что у той таинственной пациентки, что приходила к Ланцманну, был голос Марты, и я узнал его. Неужели и он участник заговора? Подозрение впилось в меня, как стрела.
Ланцманна я знаю уже пять лет, с того нелепого майского дня 1985 года, когда я оказался на волосок от смерти. Я решил снова повидаться с ним, после того как мы объединились с Максом, Беном и Филом. Разумеется, я никогда ничего не рассказывал ему о своей противозаконной деятельности, и тем не менее это человек, который знает меня лучше, чем кто бы то ни было. То есть он мог дать наиболее полные сведения обо мне любой секретной службе. Если только они не пытаются использовать его без его ведома…
Глубоко вдохнув прохладный горный воздух, я решил хотя бы некоторое время не думать обо всем этом. Мы быстро ехали, ехали, следуя маршрутом, который я наметил по карте. В общем–то я ждал, что на подъезде к замку почувствую некоторую дурноту, а то и эту чертову головную боль, ан нет, ничего такого не произошло, и в двенадцать пятьдесят шесть передо мной явился замок Клаузен. Марта зашевелилась на своем сиденье. Все время, пока мы ехали, она была спокойна, делала вид, будто любуется пейзажами. У подножия холма я сбросил скорость и свернул на дорогу, ведущую к воротам.
— Ты уверен, что в замок пускают посетителей?
— Если верить путеводителю, там есть сторож, у которого надо попросить открыть.
Марта вздохнула, словно человек, утративший надежду воспрепятствовать тому, что должно произойти, и замкнулась в себе.
Я остановил «Ладу» перед массивными воротами из черного кованого железа. Подметенная аллея вела к главному зданию, квадратному строению с башенками, стрельчатыми арками, бойницами, потрясающему смешению архитектурных стилей разных веков. Наружу свешивалась отполированная цепь колокола, и я с силой дернул за нее. Странное ощущение возникло во мне. Что–то наподобие восторженного возбуждения. Показался старичок, он медленно брел по аллее. На нем был темно–синий фартук, на голове соломенная шляпа садовника, а на поясе висела огромная связка ключей. Буколическая картинка из давно минувших времен. Так и ждалось: вот сейчас прозвучит клаксон старинного «Дедион–Бутона» и увидишь бегущих девушек в белых муслиновых платьях. Воздух был напоен ароматом жимолости.
Старичок сторож наконец доплелся до ворот и уставился на нас. Не успел я и слова произнести, как он вдруг пронзительно вскрикнул, схватился руками за грудь и рухнул на землю. Он хватал ртом воздух, точно рыба, вытащенная из воды. И мы не могли ничем ему помочь: калитка заперта на ключ! Я в панике повернулся к Марте:
— Марта, у него приступ!
— Надо вызвать врача. Придется поехать в город… Вот что, поезжай, а я останусь тут на случай, если он придет в сознание. Только быстро!
Я вскочил в «Ладу» и покатил по петляющей по склону дороге. Найти врача в воскресенье дело не простое. Молодой врач, которого я буквально сорвал с партии в теннис, в конце концов согласился съездить, и я повез его в замок. Старик сторож пришел в себя: он хрипло дышал, лицо у него было синее, нос заострился. Он все так же прижимал руку к сердцу. Марте удалось добиться, чтобы он подсунул ключи под калитку, и теперь она сидела около него, поддерживая голову. Врач быстро его осмотрел и покачал головой с тем особенным выражением лица, которое обычно сопутствует установлению факта скорой и неизбежной смерти. Этакая смесь безнадежности, горечи и злости.
— Надо вызывать «скорую помощь»…
— В замке должен быть телефон.
Мы почти бегом устремились по аллее. К счастью, старик оставил входную дверь незапертой. Следом за врачом я ворвался в огромный холл с до блеска натертым паркетным полом, залитый желтоватым светом, что струился сквозь застекленную крышу. Обставлен он был футуристической мебелью, помесью современного итальянского дизайна с наиболее оригинальными разработками тридцатых годов. Врач обернулся ко мне:
— Вы тут видите телефон? Он вот–вот отдаст Богу душу!
— В кабинете, направо.
Обитая черной кожей дверь вела в просторный кабинет, украшенный десятками фотографий. На большом квадратном столе — стеклянная столешница, которую поддерживают четыре льва черного дерева, — стоял ультрасовременный телефонный аппарат.
