Мужской голос с сильным швейцарским акцентом:
— Вы не из Клаузена едете?
— Оттуда. Ложный вызов.
— Ничего не понимаю. Нас вызвали, сказали: сердечный приступ.
— Нас тоже, но там никого нет.
— Что за дурацкие шутки!
Их голоса долетали до меня искаженными, с опозданием. Я должен поговорить с этими людьми: пусть они меня освободят. Я рванулся, но не мог шевельнуться: ремни сжимали мне грудь. Плечо горело огнем. Попытался позвать — не получилось.
— Ну привет! Буржуазия нас ждет!
— Пока!
Моя последняя надежда на спасение спокойно поехала вкушать воскресное фондю.
Мы тоже тронулись. Куда они меня везут? От тряски волны боли расходились по всему телу. Я попался в ловушку. Из–за меня погиб ни в чем не повинный молодой врач. От этой мысли рот у меня наполнился горечью, и я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, в глаза мне ударил солнечный свет. Я попытался защититься от него, но не смог даже шевельнуть руками. От нелепой мысли, что их ампутировали, меня охватила паника. Но наконец я догадался пошевелить пальцами и обнаружил их на обычном месте. Я просто–напросто связан. Постепенно привыкнув к свету, я осмотрелся. Увы, меня пробудило не жаркое пляжное солнце на мальдивском пляже, а безжалостный свет галогенной лампы прямо над головой. Вокруг обитые стены. Никаких окон, одни обитые стены… Меня охватил страх. Я приподнял голову, чтобы взглянуть на себя. Я был упакован в смирительную рубашку веселенького ярко–розового цвета, выбранного, видимо, для подобного рода одеяний в результате многоречивого семинара по проблеме лечебного воздействия приятных для глаза расцветок.
Что это, галлюцинация, вызванная наркотиком, или я действительно заперт в палате психиатрической лечебницы? Во рту горечь, но голова совершенно ясная. Да, никакого сомнения, таинственные спасители упрятали меня в психушку. Меня встревожило какое–то гудение, и, обшарив комнату взглядом, я очень скоро обнаружил прикрытый от света лампы темный глаз видеокамеры, установленной прямо надо мной.
Я уставился в камеру и попытался заговорить, но с моих губ срывались какие–то нечленораздельные звуки. Изо рта на шею вытекла струйка слюны. Я хотел сплюнуть, но не мог наклониться. К тому же я чувствовал резь в переполненном мочевом пузыре. Я снова попытался заговорить, и через несколько секунд мне все–таки удалось произнести скрежещущим голосом, который драл мне горло:
— Я хочу поссать…
Ничего не произошло. Джеймс Бонд не явился, чтобы спасти меня, Марта тоже не возникла у моего ложа в шапочке медсестры.
Я уж было подумал, что придется опорожнить мочевой пузырь под себя, но тут часть обитой стены откатилась в сторону, открыв проем, в котором показался незнакомый санитар в белой маске, скрывающей лицо. В руке он держал утку. Я прохрипел ему с насмешливой гримасой:
— Вы страшно любезны…
С безучастным видом он подставил мне утку и подождал, пока я опорожнюсь. После чего удалился.
Неплохо начинается… Обслуга безупречная, но несколько холодноватая. А может, я переправлен прямиком в ГУЛАГ? Нет, гулагов больше не существует. Или в какое–нибудь тайное подразделение ЦРУ? В один из их центров, в которых проводят допросы и производят промывание мозгов и о которых сочинено столько дешевых романчиков… Очень даже может быть, если меня считают молодым блестящим агентом Восточной Германии. Но и Восточной Германии больше нет. В конце концов, в моем положении есть одно преимущество: ни Макс, ни комиссар Маленуа не полезут сюда разыскивать меня. А отрицательный аспект состоит в том, что меня, похоже, похитила банда, соперничающая с бандой Зильбермана — Грубера. Убивать они меня не собираются, и вот это–то больше всего пугало меня. От меня чего–то хотят, чего–то, о чем я не имею ни малейшего представления, и уж явно постараются вырвать эти неизвестные мне сведения всеми возможными способами, главным образом крайне неприятными…
Я размышлял о своем пробеге по аллее замкового парка, о Марте, которая растворилась в воздухе, бросив меня убийцам, и тут обитая стена вновь отъехала в сторону. Тот же самый санитар принес поднос со стаканом воды, таблетками и какой–то кашей. Поставив поднос на пол, он вытащил из кармана резиновую воронку и вставил мне ее в рот, предварительно зажав двумя пальцами нос, чтобы заставить меня разжать зубы. После этого он стал заливать в воронку кашу, и я вынужден был глотать ее, чтобы не подавиться. Накормив меня таким прагматическим, но не слишком сентиментальным способом, он влил в меня стакан воды вместе с двумя таблетками, извлек воронку и сделал укол.
И я опять отключился. Мне казалось, что мне что–то говорят. Но я не мог ответить. Мимо меня проскользнула Марта, крича: «Берегись! Берегись!», — но Грубер своей могучей лапищей оторвал ее от меня и стал безжалостно меня избивать. Надо мною склонилось дружественное лицо: улыбка доктора Ланцманна, но глаза — то были глаза безжалостного, голодного хищника. Он хотел пожрать мой мозг. Я вопил: «Нет! Нет!» — и вдруг оказался в самолете высоко за облаками. Я парил среди безмолвия. Безмолвие.
Не знаю, сколько времени пробыл я в таком полубессознательном состоянии, перемежающемся чудовищными, мучительными видениями, в которых были кровь, кровь и злоба. В какой–то момент передо мной возник образ моего отца, чудовища, изверга, который тем не менее, вне всяких сомнений, был моим отцом; он стоял, вперив в меня безумный взгляд, и я видел его так резко и отчетливо, что мгновенно проснулся.
Лампа не горела. Тьма чернильная. Еще не вырвавшись из кошмара, я поднял, защищаясь, руки и с удивлением обнаружил, что они действительно у меня над головой. На мне больше не было этой веселенькой смирительной рубашки. Что случилось? Я напряг слух, но не уловил ни единого звука. Видно, комната очень хорошо звукоизолирована, меня окружало молчание. Но в любом случае я должен воспользоваться этой неожиданной темнотой, потому что, какова бы ни была ее причина, мои тюремщики не замедлят вернуться.
Я встал, голова закружилась, и мне пришлось ухватиться за свое ложе, чтобы не упасть. Медленно поводя рукой вокруг, я наткнулся на столик на колесиках, на котором что–то лежало. О, больничный столик! Сильный запах дезинфекции укрепил меня в моем предположении. Вот почему я не в смирительной рубашке. Они собрались оказать мне помощь, в которой я несомненно нуждаюсь, чему подтверждение стреляющая боль в плече.
Значит, они не собираются убивать меня — приговоренному к смерти нет смысла оказывать медицинскую помощь. Но многие малопочтенные произведения, относящиеся, скорей, к разряду чтива, научили меня, что есть множество вещей стократ хуже смерти. Осторожно продолжая разведку, я нащупал хирургические ножницы. Воспользовавшись своим ложем как исходным пунктом, я добрался до стены, в которой открывался проход для санитара. Тщательно ощупал ее, но в полной темноте мне не удалось найти механизм, открывающий дверь, если только таковой находился внутри, что крайне сомнительно. Я присел на корточки у стены и стал ждать.
Ожидание было недолгим. Не прошло и минуты, после того как я сел в дозор, за перегородкой послышались торопливые шаги, дверь откатилась, и луч электрического фонарика прошелся по комнате. Времени раздумывать у меня не было; я всем своим весом устремился вперед и вверх, нанеся вошедшему короткий удар острием ножниц. И почувствовал, как их лезвия входят в тело; раздался хриплый крик, который я постарался заглушить, наудачу ударив кулаком: крик позволил мне определить, где у него голова. Он медленно оседал. По руке у меня текла горячая липкая жидкость.
Фонарик покатился по полу, потом остановился; луч света был направлен на нас. Это оказался мой санитар. Ножницы глубоко вонзились ему в грудь сантиметрах в десяти от сердца, и на обитый пол струилась кровь. Дышал он с трудом, глаза у него были широко открыты. Стараясь не смотреть, я снял с него халат, шапочку и маску. А когда снял маску, то глазам своим не поверил: передо мной было лицо человека из каштанового «форда». Но похоже, наши встречи на этом закончились. Я пощупал у него пульс, на шее. Пульс был немножко, может, учащенный, но был. Будем надеяться, что его скоро обнаружат. Возможно, он не желал мне зла, а я, возможно, только что совершил убийство. Ну что ж, одним больше. Меня превратили в преследуемого, загнанного зверя, и горе тому, кто встанет мне поперек пути.
Я поднял фонарик, надел на лицо маску и выскочил вон из комнаты. Плечо страшно болело, я едва держался на ногах. Оказался я в длинном коридоре с двумя рядами дверей, ведущих, вероятней всего, в палаты наподобие моей. Что это? Психиатрическая лечебница? Или центр пыток? До меня долетали раздраженные, нервные голоса:
— Черт, когда же, наконец, его исправят?
— А где Деде? Куда он делся?
— Пошел поглядеть, как там новенький.
