Когда Никита появился на кухне, Валенок демонстративно отвернулся к окну и закурил. Никита не обратил внимания, бодро сообщил:
— Все, парни, клиент созрел. Завтра забираем принцессу и валим из столицы.
Позже, когда поели и выпили по маленькой, рассказал все более обстоятельно. Зона под Наро-Фоминском. Подробностей мало. Какой-то блатняга сколотил общак, вроде того, о каком Валенок мечтает. Поселок особого типа. Чем там народ занимается — неизвестно. Оружных людей полно. Две деревни куплены Желудем. Возможно, плантация наркоты, возможно, еще что-то в рыночном плане. Это не существенно. Оружных людей полно, но по-хитрому, имея хорошую тачку, управиться легко. У них задача локальная — забрать девушку. Больше ничего. Приехать, забрать и откланяться. Лучше без боя. Но на всякий случай он закупил автоматы, ящик гранат, югославскую базуку. Даст бог, ничего этого не понадобится. Сегодня сделал отвлекающий маневр, сам вышел на Желудя. Тот теперь ждет его звонка. Все меры розыска приняты по Москве, на Наре их, естественно, не ждут. Внезапность обеспечена. Тачка прикольная — «джип-чероки». На ней придется уходить, не возвращаясь в столицу. Причем не на юга, а на север, в направлении Рязани. В этом месте Коломеец задал первый вопрос:
— Почему в Рязань, Ника? Откуда взялась Рязань?
— В Касимове нас встретят. Оттуда разбежимся. Вы домой, я с принцессой через Питер к шведам.
— Надолго? — спросил Коломеец.
Никита взглянул на друга с некоторым удивлением.
— К шведам надолго? — уточнил Жека.
— Нет. Спрячу принцессу и сразу вернусь.
Все трое понимали: завтрашнее дельце промежуточное, элементарное. Главная разборка начнется потом. Но Никита еще раньше сказал, что на следующем этапе они ему вряд ли понадобятся. Наконец-то и Валенок вставил веское слово:
— Мика у вас, конечно, вроде пешки, а можно бы посоветоваться. При чем тут шведы, когда есть Урал.
Никита ответил с соболезнованием, как больному:
— Чего уж теперь, Мика… Вся цепочка связана. Я же не один. Большие силы задействованы. На правительственном уровне.
— Уважаю. Тогда конечно. Где уж нам, мы же валенки. — Мика нацедил себе одному водки, как бы подчеркнув, что живет теперь во всем наособинку, застенчиво опрокинул рюмку. — Но, может, все же растолкуешь мне, дураку, чем вам моя Алиска досадила? Чего вы так задергались?
Резкая смена разговора никого не удивила. Никита подумал, ответил:
— Не могу объяснить. Нервы, наверное. Ты не сердись.
— А я могу, — вскинулся Коломеец, будто из окопа. — Только боюсь, ты сам от моего объяснения задергаешься.
— Говори, — попросил Мика.
— Девица-то всеобщая, прикупленная. Вот в чем беда-то. Она ведь из тех, кто за денежки работает, Мишенька… Мне тебя просто жалко.
Валенок мгновенно побледнел — это был плохой знак. Глухо поинтересовался:
— Прикупленная?
— Конечно. Лопухам уши стрижет, смеясь и играя.
— И как ты это определяешь? По каким признакам?
— Да уж не по паспорту. А ты ее, собственно, за кого принял? За библиотекаршу?
Бледный Валенок начал перебирать пальцами на столе, словно настраивался поиграть на рояле.
— Эй, — окликнул Никита. — Ты чего, Мишель? Ты Жеку не слушай. Он контуженный дважды. Забыл, что ли?
Коломеец сказал:
— Напрасно ты ему подыгрываешь. Для него же хуже, когда прозреет, да поздно.
Его непримиримость озадачила Никиту. Но он понимал, в чем дело. К Валенку они оба относились с особой нежностью, он ведь не от мира сего. Кстати, обычно он сам признавал их большую осведомленность в житейских делах. Валенка легко взять на понт, провести на мякине, он и не заметит. Но то, что с ним сейчас творилось, было очень серьезно, Никита это чувствовал. Жека тоже не мог не чувствовать, но пер как танк. Надо было как-то снять напряжение. Они редко между собой ссорились, но иногда бывало. И всегда выходило скверно.
Никита разлил остатки из бутылки по трем чашкам:
— Жека, хватит, прошу тебя. Давай выпьем за Валенка. Чтобы ему не журилось. Чтобы эта дама оказалась одной с ним крови. Мика, не злись. Подыми рожу. Возьми чашку. Мы тебя любим, поверь. За тебя, брат.
— Прости, Миша, — буркнул Коломеец. — Я хотел бы ошибиться. За тебя, родной.
У Валенка слезы встали в глазах, но бледность отхлынула от щек.
— Она вот здесь у меня, — ткнул пальцем в грудь. — Понимаете вы это? Она несчастная. Только прикидывается бывалой. У нее душа обугленная, а сердечко плачет от страха, как у маленькой девочки. Без меня она пропадет.
Больше с ним никто не спорил.
6
Был вечер, но для Аниты время исчезло. За разведенные руки и ноги она была привязана к четырем стойкам кровати и в таком положении, распятая, лежала уже неизвестно сколько. Иногда задремывала. Иногда в комнату заходили существа мужского пола, по одному или парами, глумились над ней. Отпускали соленые шуточки. Похлопывали, поглаживали по обнаженным местам, но большего себе не позволяли. Она знала, что какая-то главная еще мука впереди, но не особенно горевала. Хотела, чтобы поскорее. Один раз заглянул Кузьма Витальевич с забинтованной, будто снежная вершина, головой. Провел разъяснительную беседу. Он на нее не сердился, но был озадачен. Сказал, что не встречался с таким запущенным случаем женской отмороженности. Посетовал, что, вероятно, придется ее в конце концов усыпить, но не сразу, конечно, а после еще одного-двух восстановительных курсов. Он доложил боссу о ее вредной дикой выходке, и тот расстроился не меньше его. По мнению Зубатого, хозяин подумывает о новой невесте, и вроде даже появилась на горизонте какая-то кандидатура, но окончательно Желудь еще не решил, что делать. У него самолюбие сильно задето. Как же, выбрал девицу из буржуйской семьи, из знатного рода, а она оказалась пустоцветом.
— Одного не поймешь, дуреха, — скорбно заметил Зубатый, в рассеянности пощипывая ее грудь. — У тебя выбора нету. Либо обретешь смирение, либо ждет тебя такая смерть, которая хужее нашей жизни, а это, сама представь, редко бывает.
— Но я предупреждала, Кузьма Витальевич. — Анита нашла в себе силы поддержать разговор, что было странно ей самой. — Говорила, ничего не получится.
— Дак я думал, шутишь… А сейчас тоже не получится? Вот пока ты в приготовленном виде?
— И сейчас не получится. Никогда не получится, Кузьма Витальевич.
— Почему?
— Господь Бог не попустит такого сраму.
Зубатый удовлетворился ее ответом. Сказал:
— Ага, значит, не попустит, — загасил сигарету об ее живот и удалился, раздумчиво покачивая головой.
Ожог от сигареты взбодрил ее ненадолго, хотя она к нему привыкла. Многие из нынешних посетителей использовали ее живот как пепельницу, видно, на «Зоне счастья» была такая мода в обращении с бунтарками. Ее живот дулся, весь саднил и горел, но это было терпимо. Она молилась неустанно. «Господи Иисусе, — умоляла, — забери к себе поскорее, ну, пожалуйста… Я могу терпеть, но зачем? Какой в этом смысл?» Молитвы, как и в прежней жизни, приносили облегчение, но не были вполне искренними. Анита немного лукавила: она еще не была готова умереть. Конечно, в ее теперешнем положении не было смысла, как, возможно, не было смысла вообще в ее появлении на свет. Уж слишком суров оказался последний росчерк судьбы, вдобавок застигший ее врасплох, но она не забыла, сколько прекрасных дней и ночей, какие изумительные упования остались в прошлом. Весы страданий и надежды пока колебались в примерном равновесии, и даже внезапный уход отца, похожий на предательство, не склонил ее сердце во тьму. В редкие минуты просветления, когда боль отступала, когда ее оставляли в покое, когда стихали голоса в коридоре (или в ее мозгу?), она понимала, что беда, нагрянувшая неизвестно откуда и не похожая ни на какие другие беды, известные ей прежде, может так же внезапно исчезнуть, раствориться в бликах окна. Мимолетны печали и радости земные, и это одно из самых важных знаний, к которому человек обыкновенно приходит с опозданием, а ей повезло, она осознала это в расцвете, лет, хотя и похожая уже на труп. Так стоит ли куда-то торопиться?
Анита не удивилась, когда увидела в комнате Никиту, потому что сперва приняла его за сон. Впечатление сна усиливалось тем, что Никита с ней не разговаривал, а сразу, болезненно морщась, начал распутывать руки и ноги, поддевая, подрезая веревки длинным, страшным ножом. Потом усадил на кровати и натянул на нее свитер и штаны. Она пыталась ему помогать, но у нее плохо получалось. Все тело было словно чужое, одеревенелое. Ей понравилось, как он с ней обращается, словно с куклой, но настораживало его молчание и какая-то суетливость, чего прежде за ним не замечала. Она спросила:
— Скажи, Никита, ты снишься или ты живой?
Он ответил негромко:
— Живой, живой… И ты живая… Где твое пальто?
