— Он плохой мальчик.
— Потому что тебя щекочет? — вступился я за Витю, поскольку и сам бы, к примеру, не носил галстука, не будь на свете женщин.
— Наташа Кулибанова с ним даже не разговаривает.
— Почему?
— А Витька распускает слух, что он в неё влюблён.
— Что ж плохого в этом слухе? — видимо, непедагогично спрашиваю я.
— А он ещё распускает слух, что она жадная и заикается.
— Зачем же он это делает, если влюблён? — поддерживаю я разговор о любви под неодобрительные взгляды Лиды.
— А-а, чтобы другим мальчикам было неповадно…
Они взошли на пятый этаж, ибо корпуса были без лифтов. На лестничной площадке каждый сделал свою работу — Петельников заглянул в список, а Леденцов нажал кнопку. Дверь открылась сразу, будто имела разъёмный механизм, включаемый звонком…
На пороге стояла девушка. Года двадцать три — двадцать четыре. Светлые прямые и короткие волосы. Джинсовый брючный костюм. Запах пряных духов — мебелью не мебелью, но корой пахло. Девушка улыбалась, но её улыбка, видимо приготовленная не для них, усыхала под чужими взглядами.
— Вам кого?
— Вас, — улыбнулся Леденцов.
— Меня?
— Вы Лена Ямпольская? — спросил Петельников, доставая удостоверение.
Она заглянула в него осторожно, уже отступая в квартиру.
— Входите… А что случилось? С Виктором?
— Нет-нет, — заверил Петельников, оглядывая переднюю.
Однокомнатная квартира. Пока никаких признаков ребёнка. Ни крика, ни детской одежды, ни игрушки. А в комнате?
— Нужно с вами поговорить, — сказал Петельников, ведя её взглядом внутрь квартиры.
— И кое что записать, — добавил Леденцов, намекая, что в передней им оставаться никак нельзя.
— Проходите, — замявшись, согласилась она.
Голубой полумрак остановил их у порога. Стены большой комнаты неясно проступали книжными корешками, полированным выступом, блеснувшей вазой… Посреди, в просветлённом пространстве, высился круглый стол с двумя примкнутыми креслами — шампанское, цветы, фрукты… Рядом другой столик с проигрывателем и с уже поставленным диском.
— Кажется, мы не вовремя, — решил Петельников.
— Ничего, вот сюда, пожалуйста…
Она показала им на диван и включила люстру, развеяв загадочный голубой воздух.
— День рождения, да? — спросил Леденцов.
— Нет.
— Ну, не у вас, у ребёнка?
— У меня нет детей, — рассмеялась она. — Я и не замужем.
— Будете, — убеждённо заверил Леденцов.
— Конечно, буду, — и она непроизвольно оглядела стол, наверное, уже в который раз.
— Виктора ждёте?
— Жду.
— Ревнивый?
— Пожалуй… Он хоть и русский, но родился в Сухуми.
— Тогда мы пойдём, — вмешался в их разговор Петельников.
Они поднялись с дивана и вышли в переднюю.
— Вы же хотели что-то узнать? — удивилась она.
— А мы узнали, — сказал Петельников с той своей улыбкой, от которой большинство девушек становились несердитыми и красивыми.
— Что узнали?
— Узнали, что вы счастливый человек и милиции делать тут нечего. Наше место среди несчастных. До свидания.
На улице потемнело. Засветились окна, уже по-осеннему, ярко и уютно. Земля, ещё согретая горячим дневным солнцем, запахла летней дождевой сыростью. И какие-то цветы, уже не флоксы, струили свой поздний запах по тёплой, неостывшей стене дома.
— У неё будут свои дети, — задумчиво сказал Петельников.
— А как вы узнали, товарищ капитан, что она счастливая? По шампанскому?
— Нет, по салату из помидоров.
— Ясно, товарищ капитан.
— Леденцов, давно хотел спросить, как ты достигаешь такого недосягаемо примитивного уровня? Я-то понимаю, что ты прикидываешься дурачком.
— Никак нет, товарищ капитан, не прикидываюсь.
— В одном фантастическом рассказе всеми любимому дебилу сделали операцию и он стал умницей. Его тут же все возненавидели и выгнали с работы. Так хочешь быть всеми любимым?
Ответить Леденцов не успел, ибо осторожно надавливал кнопку очередной квартиры. Но за дверью не отзывались. Инспектора ждали, скучно рассматривая кремовый дерматин. Леденцов ещё надавил и держал палец на звонке долго, пока в квартире что-то не звякнуло. К двери подошли.
— Кто? — спросил бесполый и скрипучий голос.
— Это мы, — отозвался Леденцов.
— Кто мы?
— Соседи.
Стукнула задвижка. Потом что-то звонко упало, видимо крюк. И только затем образовалась щель с тетрадку, годная лишь для одного глаза. Он и темнел.
— Какие такие соседи? — удивился голос, сразу потеряв свою скрипучесть.
— Из соседнего отделения милиции, — объяснил Петельников, показывая удостоверение.
Дверь приоткрылась, и предъявленный документ старая женщина оглядела уже двумя глазами.
— А чего вам?
— По делу, мамаша, — отозвался Леденцов, деликатно оттесняя её в переднюю.
— Спросить и кое-что записать, — объяснил Петельников.
— В комнату хотите?
— Хотим, — признался Леденцов.
Она упёрлась крепкими тёмными кулаками в бока. На кистях до самых локтей, белела, мыльная пена. Её тело до самой шеи закрывал плотный и длинный, вроде мясницкого, фартук. Из-под тугой косынки на лоб вытекла седая струйка волос. Тёмные глаза, вроде бы не имеющие отношения к её морщинистому лицу, покалывали инспекторов едким взглядом.
— Тогда скидывайте обувь.
— Леденцов, снимешь ботинки?
— Не могу, товарищ капитан, они казённые.
— Что их, сворую тут? — удивилась хозяйка.
— А там чего, в комнате? — заинтересовался Леденцов.
— Ковёр там.
— Да мы, собственно говоря, не к нему, — сказал Петельников. — Мы к Марии Дудух.
— Эва, вспомнили. Она теперь не Дудух, а Романовская.
— Эва! — удивился Леденцов. — А почему так?
— Замужняя теперь.
— А вы ейная мамаша?
— Не ейная, а евойная.
— Где же сама невестка?
— С дитём гуляет.
— Какого полу?
— Кто?
— Не невестка же, а дитё…
— Мужеского.
— Спасибо за внимание. Привет ковру.
Они вышли из квартиры, как выкатились.
Свежий, настоянный на придомных сквериках воздух обдал их чисто и прохладно. Но он мог течь и с тёмного неба, поднимаясь где-то в лесах к звёздам и опускаясь тут на уже остывшие бетонные коробки. Инспектора молча дышали им, как пили воду из неожиданного родника.
Петельников глянул на товарища, яркость костюма и причёска которого притушили тёмный вечер:
— В конечном счёте, Леденцов, человека ждут болезни, муки, смерть, вечность…
— Ждут, товарищ капитан.
— А он, человек, знай себе покупает ковры, дублёнки, автомобили… Знай себе ссорится, убивает время, смотрит телевизор… Леденцов, да он герой!
— Или дурак, товарищ капитан.
Из дневника следователя.
У нас два параллельных телефонных аппарата — в передней и в большой комнате. Услышав звонок, иногда мы с Иринкой одновременно снимаем трубки. И я слышу тонкий и устрашающий голосок:
— Это морг? Позовите мне дядю Васю с третьей полки. Он мне обещал свой глаз на…
— Суздаленков, я тебя узнала, — перебивает Иринка.
Но телефон уже пищит. Иринка угрюмо смотрит на аппарат, раздумывая. Затем берёт трубку, набирает номер и кричит тонким и устрашающим голосом:
— Внимание! Морда, морда, я кирпич! Иду на сближение.
С утра солнце блестело неуверенно, но к полудню распалилось. Рябинин шёл не спеша, греясь, может быть, уже в последних его лучах.
— Скажите, где тут детский сад? — спросил он старушку.
— А вон, где горит…
Там горело. За низеньким блочным корпусом взметнулся зубчатый кумач огня и стоял недвижно, чисто, без дыма. Там горела осень, там клёны горели. И он пошёл на этот огонь.
Ребята цветным горохом катались под деревьями. У каждого в руках пламенел неподъёмный букет кленовых листьев, а они собирали их, захлёбываясь от движений, словно тут рассыпаны были конфеты.
— Вы за кем пришли? — спросил мальчик, растерзанный, как и его букет.
— А я тоже за листочками, — улыбнулся Рябинин.
Мальчишка безмолвно отъял половину букета и протянул ему.
— Спасибо.
— Гражданин, оставьте казённых детей! — крикнула воспитательница, стоявшая у чёрного кленового ствола.
Рябинин пошёл к ней будто стёгнутый её словами.
— Говорите, казённые дети? — глухо спросил он.
— В данное время за них отвечает государство. Я же вас не знаю, гражданин…
— Тогда давайте знакомиться, — всё ещё глухо предложил он, доставая удостоверение.
Она даже не заглянула в него и, осветив юное лицо почти радостной улыбкой:
— Извините, но иногда подойдёт какой-нибудь пьяница…
— А я что — похож? — спросил Рябинин, простив ей «казённых детей».
