Если бы птицефабрика рассчитывала только на услуги Перпетуум-Мобиле, их куры стали бы при жизни еще страшнее, чем в замороженном виде на прилавках. Но Перпетуум-Мобиле относился до животных прямо таки да, с понтом до родных меньших братьев, а потому с ходу угнал этот самый порошок в местное зверохозяйство, чтобы подхарчить норок и чернобурок, пока еще таскающих свои валютные шкуры поверх скелетов.
Фирма «Аллегро» по-быстрому совершила бартерную сделку, доплатив звероферме своими замечательными платежными поручениями, чтобы общая сумма мягкого золота, погруженного в джип с хромированными наворотами, затянула ровно на триста тысяч баксов.
Через пару недель после начала производственно-коммерческой деятельности Перпетуум-Мобиле в Баранинах случился страшный шухер. В результате кипучей следственной работы было выяснено: девушка Ода имеет до банка, названного в ее честь, косвенное отношение, а в Петербурге есть какие хочешь фирмы, кроме «Аллегро». Бывшая горячо любимая Перпетуум-Мобиле поведала ментам, что ее суженый отбыл на заседание Совета директоров в Баден-Баден, откуда заскочит на пару дней до Сейшельских островов, потом решит пару срочных дел в Париже и тут же назад в Бараничи.
В отличие от невесты бывшего капитана Сметанюка, менты догадывались, что Ода скорее дождется инфаркта от предъявленного обвинения, чем своего щедрого возлюбленного, но на всякий пожарный случай устроили на ее хате засаду. В этой засаде они могли результативно сидеть до самой отставки, оттого как Перпетуум-Мобиле активно восстанавливал пошатнувшееся среди бизнеса здоровье вовсе не на задрипанной Ривьере, а куда ближе до хорошо поставленных им на уши Бараничей, строя грандиозные творческие планы.
Многие отечественные и заграничные предприятия даже не понимали, от чего избавил их высокий, атлетически сложенный мужчина, присевший за столик кабака «Южная Пальмира», где гулеванил Перпетуум-Мобиле.
Именно он перечеркнул все планы молодого человека приятной наружности, передав ему привет от дяди, который срочно пригласил Перпетуум-Мобиле на свой юбилей.
Оставив за спиной шикарно ухоженный парк, адвокат Алекс Гринберг вылез из машины у роскошного особняка и сделал ручкой распахнувшему дверь начальнику охраны. Алекс прошел через зимний сад и с кислой миной под глазами стал поднимать свою тяжелую задницу по мраморной лестнице, покрытой таким дорогим ковром, какого не было даже в доме его папаши.
Из комнаты, в которую постучал Гринберг, так и не восстановивший дыхание после лестничного марша, раздавалась музыка. Не дождавшись приглашения, охранник потянул ручку на себя, и взмокший адвокат вкатился прямо на звуки Шопена.
В роскошно обставленном помещении сидел, по всему видать, уставший человек с сигарой в зубах, в расшитом золотом халате и спокойно слушал выступление известного германского струнного квартета «Гварнери», затянутого во фраки и бабочки. При виде Алекса человек встрепенулся и, отбросив сигару в громадную пепельницу, скомандовал музыкантам сделать маленький тайм-аут.
— Кого я вижу, — осклабился хозяин апартамента, — лично мистер Гринберг приперся? Слушай, адвокат, я сейчас плачу тебе пятьдесят долларов в минуту круглые сутки подряд. Даже если ты застреваешь в сортире, так этот процесс происходит за мои бабки. И вообще, посмотри на себя в зеркало, до чего ты разожрался при такой замечательной жизни. Ряха скоро треснет. Я тебе, кроме семьдесят две тысячи в сутки, таки хочу немножко доплатить. Сашка, меня уже подмывает купить тебе тачку, чтобы ты возил свое пузо прямо в ней впереди себя.
Вместо ответа господин Гринберг сел в жалобно скрипнувшее под ним кресло и стал активно вытирать пот, проступивший на лице, багровее дешевого кирпича.
— Ладно, отдышись, а то лопнешь, — примирительно сказал человек в халате и обратился к музыкантам:
— Мальчики, считайте, что вы меня уже набаловали до самых корней в зубах, где застрял этот похоронный марш. А теперь, пока мой доктор прийдет до себя, задавайте чего-то красивого. Для души и сердца.
Престижный немецкий ансамбль немного посовещался, и в комнате зазвучала классика, рядом с которой тому Шопену нечего было делать. Вдобавок один из музыкантов, забив болт на свою деревянную виолончель, стал напевать, вызвав у человека в халате такой неподдельный восторг, какого вряд ли добился бы некий Гварнери при Моцарте.
Базар-вокзал, привычная картина,
Здесь деловой царит ажиотаж,
Здесь наши парни вежливо и чинно
На ваш карман наводят макияж.
Любому штымпу связываться с нами,
Поверьте слову, — бесполезный понт.
Без волков зайцы вымерли бы сами,
Мы улучшаем ихний генофонд.
Своим талантам сами меценаты,
И хоть толпа зовет нас блатняком,
Дадим мы фору даже партократам
В уменье делать бабки языком.
Нас не сломить газетными статьями,
Обнимем так, что дух полезет вон.
За нас стоит карманом и локтями
По-прежнему продажный фараон.[2]
— Во, — заорал человек в халате, — прямо-таки в дугу сделали. Клею, ребята! Слушаешь, Сашка, золотая ты моя пятерка, как народ считает? И правильно! Хрен меня этой статьей достанут; суки, вместе с ихним «Русским словом», даю ответ! Спасибо, ребята, хоть настроение вздыбили. А теперь прогуляйтесь до этого траханого зимнего сада, я вас потом кликну, их майне дайне муттер!
Когда квартет Гварнери закрыл за собой дверь, Гринберг сделал на жирной морде голодный вид и вытащил из бокового кармана какую-то бумагу.
— Таран, — обратился он безо всякого почтения до своего клиента, — что ты вытворяешь? Тебе сейчас надо сидеть тише мыши, а ты доводишь прокурора до полного выпада в осадок. Ты что ему понаписывал?
— А что такое? Вполне имею прав кинуть телегу держиморде в калоотстойник, — с достоинством ответил Таран.
— Вот! — поднял палец, больше смахивающий на сосиску, адвокат. — В этом ты весь. Думаешь, у прокурора больше нет дел, чем собирать по твоему поводу столько народа? Это был целый конгресс самых знаменитых ученых-лингвистов, но ни один из них, кроме слова «Мюллер», ничего не понял. Ты чего устраиваешь людям вырванные годы по поводу профессиональной непригодности? Даже два академика-литературоведа, и те спасовали.
— Слушай, Сашка, я торчу внакладку, но имею гражданских прав говорить на своем родном языке…
— Кончай со своим языком, — взмахнул рукой господин Гринберг. — Америку ты им уже достал, теперь за Германию принялся. Тебе мало, что по твоему поводу там тоже чуть ли не Конгресс заседал. Ты бы хоть со мной посоветовался, а так… Написал жалобу в ООН, что являешься полномочным представителем племени делаваров[3] и американское правительство нарушает права коренного населения. Потому инкриминируемые тебе действия были направлены, чтобы привлечь внимание к нарушениям прав человека в Америке. Значит, пора на твоей родине возрождать делаварский язык?
— Тебе этого не понять! — ожесточенно заметил Таран. — Ты гражданин Германии. Но то, что творится у нас в Америке — уму непостижимо. Ты прикинь, прошло двести лет, как мы сбросили ярмо английских колонизаторов. Ну и что изменилось? Ни хрена! До сих пор вся страна англизирована. Население бакланит на языке оккупантов. И пока в нас, американцах, не пробудить национального самосознания, движений до лучшей жизни не будет. Нам прямо-таки надо всем миром возрождать прекрасный язык племени делаваров и прочих томагавков.
— Да, я посоветовал тебе тянуть время, — спокойно заметил адвокат, — но не таким же образом. Ты этим языком довел их до ручки. Теперь принялся за немцев. Это же нужно до такого допетрить! Тьфу, я, уже подобно тебе, начинаю высказываться. Короче, Таран, прекрати доводить прокурора. Твою жалобу переводили бы еще три месяца, если бы не я. Ты хоть помнишь, о чем писал?
— В общих чертах, — небрежно бросил Таран. — Много времени прошло.
— На, вспомни, — адвокат протянул клиенту ксерокопию его послания прокурору города Вейтерштадт.
Таран прикурил сигару и пробежался глазами по собственному творчеству.
Граждан прокурор!
Как я есть джан, парящийся по нахалке в сучьей будке, ваблю до ваших соплей за нарушение прав менов у крематории Вейтерштадт. Хозяин кичи лакидрош Мюллер беспредельничает до упора, парафинит звание нинко. Меня каждый день пичкают какой-то гермалой и компотом, аж виноград разыгрался. Без понтов хотят залабать мне Шопена! Чтобы не сидеть на подсосе, я перекинул семьдесят тонн вашей марочной капусты за хороший стол с бациллой, но из меня устроили надутого фофана, а мои права человека всю дорогу под зонтиком.
