Для Олега Гурко день начался с обычного гимнастического комплекса и пятиминутной медитации. Он больше ничего не просчитывал: действовал на автопилоте. Ирина его позвала:
— Олежек, слышишь меня?!
— Не глухой.
— У тебя такое отрешенное лицо… О чем ты думал?
— Ни о чем. Это не мысли. Когда-нибудь научу тебя.
Он пересел на кровать. Их пальцы переплелись. Последняя минута нежности. Как обычно, разговаривали не размыкая губ. «Сегодня?» — спросила она. «Да, сегодня». — «Мы не умрем?» — «Не думай об этом».
Пока пили чай, Олега не оставляло ощущение, что они не вылезли из постели. Ирина перегибалась через стол за сахарницей или хлебом, словно отдавалась.
— Сегодня будет трудный денек, Олежек?
— Наверное, — ответил он беззаботно.
…Полковнику Кленину трудно было объяснить экипажу, куда и зачем он их тащит. Ответственность лежала на нем, но подыхать, если что, придется вместе. Он проинструктировал их прямо на летном поле перед вылетом. Всех троих он знал как облупленных, но сейчас их невыспавшиеся лица слились в смутное пятно. Выделялся лишь Толя Смагин, тридцатилетний штурман, охальник и дебошир. Похоже, накануне он опять где-то устанавливал свой приоритет: левую розовую мальчишескую щеку украшала свежая ссадина. Он двух слов не произнес с утра, хотя обычно молол языком без устали.
— Значит, так, товарищи офицеры, — сказал Кленин, стараясь не встречаться глазами с мечтательным взглядом штурмана, выводящим его из равновесия. — Задание боевое, но приказ липовый.
Он сделал паузу, ждал вопросов, но не дождался ни одного. Эти трое давно не видели от жизни ничего доброго, и уж меньше всего их мог смутить липовый приказ. Ты командир, тебе виднее. Кленин уточнил детали. Придется отбомбить некий объект, то есть не просто отбомбить, а разнести в щепки. Причем объект реальный, расположенный вблизи Москвы. Опять никакой реакции. Это его, наконец, озадачило.
— Вам что, друзья, неинтересно?
— Почему неинтересно, — отозвался сорокапятилетний бортстрелок Иван Иванович Анфиногенов, отец пятерых детей. — Рассказывайте, командир, мы слушаем.
— Давно пора, — мечтательно добавил штурман Смагин, потирая ссадину на щеке.
— Что — давно пора? — не понял Кленин.
— Давно пора ее рвануть, суку-матушку.
— Ты про что, Толя?
— Про первопрестольную, кость ей в глотку. Там все дерьмо и окопалось.
Товарищи посмотрели на него с упреком. Кленин искренне возмутился:
— Хоть иногда, штурман, думай, что говоришь. Ведь за дурачка примут.
— Извиняюсь, Антон Захарович, вы в родном Тамбове давно бывали?
— Это-то при чем?
— Поезжайте, поспрашивайте у людей. Они вам расскажут про Москву. Ее, козявку, обязательно надо сковырнуть, а столицу перенести в Киев.
— Ты разве хохол, Толяныч? — удивился бортстрелок.
— Нет, румын. Я тебе, Ваня, и раньше говорил, закрывай уши, когда из пушки палишь. Не слушался, мозги и вытекли.
Кленин заметил примирительно:
— Шабаш, парни. Не время базланить. Может, в каком-то философском смысле ты и прав, Толя…
— Не в философском, а в самом что ни на есть житейском. Оттуда весь разор идет, уговорами их не укоротить.
Инструктаж оказался скомканным, спорить со Смагиным было бесполезно. Он так устроен, что, будь перед ним хоть командир, хоть сам Господь Бог, непременно оставлял за собой последнее слово. Через двадцать минут взлетели.
Кир Малахов вместе с Хохряковым поднялся в офис, охрану оставили во дворе. Бойцы сгрудились возле Лени Пехтуры, чувствовали себя неуютно. На открытой площади все были как одна мишень. Гурко наблюдал за ними из окна душевой.
Наступил очень важный, может быть, решающий момент операции. Он видел, как по двору с помойным ведром и метлой прошла Ирина, на мгновение задержалась и шепнула что-то одному из боевиков. Тот вскинул голову, посмотрел на нее в упор. Но ничего не успел ответить, Ирина поплелась дальше, низко клонясь к земле, как старушка. Умница, любовь моя!
Боевик, получивший сообщение, подобрался к рослому красивому парню, с мордой, как у Кинг-Конга, прикурил от его зажигалки и начал ему что-то втолковывать. Рослый поморщился — явно командир. По сторонам оба не глядели, тоже молодцы. Спустя минуту Леня Пехтура лениво окликнул стоящего неподалеку омоновца (из гвардии Хохрякова):
— Эй, служивый, где тут можно поссать? Омоновец, дружески улыбаясь, махнул рукой в нужном направлении.
Между туалетом и душем имелся изолированный коридорчик, где Гурко перехватил Леню Пехтуру, вырос перед ним, как Конек-Горбунок. Пехтура, заметя незнакомца, мгновенно сгруппировался.
— Не суетись, — сказал Гурко, — я друг.
— Говори.
— Мустафа вас будет мочить. Я должен кончить Кира. Но я этого не сделаю, если поможешь.
— Кто ты такой?
— Какая разница?
— Верно. У моих ребят нечем воевать.
— На площади увидишь трансформаторную будку. На двери замок, но он для блезиру. Как только дам знак — вот так (Гурко щелкнул пальцами), бегите к будке. Там автоматы, гранаты — все, что нужно.
— Нас переколотят по дороге.
— Правильно. Но не всех. Кто-то добежит.
— Ты уверен, парень, что все обстоит так, как говоришь?
— Скоро увидишь.
У Лени Пехтуры хорошее, веснушчатое лицо. По его застенчивой улыбке понятно, что его далеко не в первый раз собираются мочить. Он вдруг сказал:
— Маланья-то верняк напророчила.
— Какая Маланья?
— Ты не знаешь.
— Ну и ладно. Прощай, друг. Постарайся хотя бы не бесплатно лечь.
— Постараюсь, — уверил Пехтура.
Из дома Гурко выбрался через подвал, никем не замеченный.
На столе напитки, закуски — обычный а-ля фуршет.
— Хозяин чуть опаздывает, — извинился Хохряков. — Будет прямо к концерту.
— Я не на концерт приехал, — напомнил Кир Малахов.
— Не гони, Кира. Мустафа тебе уважение оказывает. Ты ведь ни разу у нас не был в гостях?
— Да, не был, — смягчился Кир. — Наслышан про вашу Зону. Интересная идея.
— Давай примем по махонькой.
Пригубили из хрустальных плошек коньяку, предварительно чокнувшись. Кир Малахов впервые сидел тет-а-тет со старым людоедом. Ну и что, ничего особенного. Глазенки припухшие, обманные. Ноздри влажные, как у собаки. Реликт минувшей эпохи. Ему бы там и остаться, а вот сумел перешагнуть в новый век и расположился в нем, надо признать, с большими удобствами. Судя даже по этому кабинету с коврами и старинной утварью.
— Я тоже о тебе наслышан, Кир, — сказал Хохряков. — Это правда, что подельничал с Толяном?
— Давным-давно.
— И в чем не поладили?
— Ни в чем. Чисто идейные расхождения.
— Ага, — глубокомысленно кивнул Хохряков, словно действительно понимал, что имеет в виду Малахов. — Однако гляди, какое получилось разделение. Ты почти на нуле, из-за бабок головой рискуешь, а Толян всю страну под себя подмял. Не обидно тебе?
Малахов одним глотком допил коньяк. Пытался угадать, что скрывается за вкрадчивым тоном вурдалака — угроза или дружеское расположение, — но это было так же трудно, как по серому вечернему небу предсказать погоду на завтра. Все-таки сделал пробный ход.
— Василий Василич, у тебя репутация честного, прямого человека. Почему бы не сказать откровенно: вернете долг или намерены торговаться? Чего нам друг с другом темнить?
— Да ты что, Кир! — Хохряков в досаде развел руки. — Кто же с тобой темнит? Мальчик мой, да ежели бы Мустафа собирался темнить, рази пригласил бы тебя на праздник? Обижаешь, сынок.
Малахов сунул в рот сигарету, но, правда, не тем концом. Однажды в далеком детстве по ранней весне с ребятами бегал, шалил на снежном пустыре и ухнул по пояс в прикрытую ледком полынью. Вот смех и радость, а вот — через шаг! — зыбкая ледяная могила. Он помнил, как сердце от внезапного толчка прыгнуло из ребер куда-то к небесам. Не успел толком испугаться, как уже окоченел. То же самое испытал сейчас, когда различил в бездонных зрачках старика бездонную мглу.
— Хочу сделать предложение, Василий Василич, — пробубнил, перебарывая подкатившую слабость. — Если поспособствуешь, двадцать процентов твои.
У старика от умиления заслезились глаза.
— За это спасибо, Кирушка. Вот уж прельстил, уважил. Не ожидал. Неужто впрямь отвалишь процент?
«Значит, каюк, — отрешенно подумал Малахов. — И сам виноват, придурок!»
Сергей Петрович расположился на взгорке, примерно в полукилометре от Зоны, напротив главного входа. На предварительные приготовления ушло около часу, оставалось только ждать. Обзор отсюда был нормальный, но чуть позже, когда понадобится выходить на связь с вертолетом, он переберется на опушку и залезет на высоченную сосну, где у самой почти вершины два дня назад приладил удобное лежбище — из досок и веток. Теперь у него было аж три места, откуда он мог незаметно (незаметно?) вести наблюдение и в зависимости от обстоятельств предпринимать те или иные действия. Сверяясь с картой, добытой у несчастного журналиста, он прикинул, что почти четверть Зоны так или иначе доступна его взору. А больше и не надо, остальное разглядит полковник с воздуха.
