Ознакомительная версия.
Катя уткнулась в его плечо. Гнев, скорбь, горечь — все уходило, когда он вот рядом с ней. Близко.
— Летел я в тот овраг, словно твой любимый неандерталец из музея. Каменного топора только мне не хватало или дубинки. Летел на защиту самки своей — самочки… — усмехнулся Кравченко, щекоча ей шею. — Инстинкты — вещь действительно древняя, убойная вещь. Ничего тут не попишешь. А что ты сама-то так духом упала там, а? Ты ж не институтка, чего ж раскисла?
— Я не раскисла. Мне просто показалось сначала, что тем убийцей был…
— Кто?
— Павлов.
— Витька?!
— Ну да, — Катя приподнялась на локте. — Этот Раков, он же совершенно неожиданно вдруг выплыл. Ниоткуда, словно в плохом детективе. Я и не знаю о нем ничего и знать не хочу. А Павлов… он, ну сначала он этим делом интересовался, потом оказалось, что Речную улицу знает. И фирму его Мещерский упоминал, и лекарство там было в коробочке на подоконнике… Ну мне и показалось, я вообразила тогда вечером, ночью, что это он и есть. Испугалась. А потом утром же Чен Э так все объяснил мне, что я мчалась туда в полной уверенности, что он — это ОН. Понимаешь? И я так обрадовалась, просто богу взмолилась, когда поняла, что он — это НЕ ОН.
— Эх ты, следопыт мой, — Кравченко крепко прижал ее к груди. — Хотя Что ты? Эти ваши каменские следопыты тоже в лужу сели. Конечно! Кабы в Братеевке сидел господин Ниро Вульф или, на худой конец, великий сыщик Гуров, он бы в два счета этого Ракова-педика раскусил. А у нас там сидит просто Леша Караваев, да еще и влюбленный к тому же, так что… — Он приподнялся и поправил подушку. — А ты знаешь, что Павлова и по другому делу тягают? Он нам с Серегой сказал — к нему ведь этот твой Колосов на днях заявлялся.
— Колосов? К нему? А зачем?
— Так он же убийцу бабулек вроде ищет. Тоже мне пинкертон. Если и второго своего шизика будете вы тем же макаром искать, то я просто руки умываю. Ну полная это, Катька, некомпетентность. Ну, признайся честно.
— Зачем Колосов приезжал к Павлову?
— Да не понял я толком. Он же рассказывал, когда мы там врезали по стакашку-другому… Там какие-то камни вдруг выплыли допотопные. Рубила, что ли.
— Знаю, не рубила, а камни. Ими старух убивали.
— И оказывается, что Витька вместе с другими ихними сотрудниками эти камни и забирал из института и отвозил на базу в Новоспасское. Сам он нам это сказал. Вот теперь его и притянули за это. Он все по этому поводу беспокоился. А ты вот что, Катька, ты этому своему умнику Колосову скажи: у Витьки Павлова удар такой, что ему уж точно камни бы для того дела, будь это он, не потребовались бы. Видала, как он педерастика-то отделал? И это голыми руками. На нож шел и выиграл без ножа. И меня он в тот вечер уложил за две минуты. Так что старух этих будь это он, как его Колосов твой подозревает, пальцем бы одним перещелкал. Как Балда в сказке. Так и передай своему гению сыска: пусть он-то хоть балдой не будет и времени на Витьку не тратит. Его и без того теперь с этой необходимый по прокуратурам затаскают.
— Я передам, Вадя. Обязательно. И даже стиль твоей речи попытаюсь сохранить для большего впечатления. Странно только мне, что ты вдруг о Колосове беспокоиться начал.
— Так учить вас, сосунков, надо, — он еще крепче прижал ее к себе. — Слушайся Вадим Андреича, девочка. И не пропадешь. Как за каменной стеной за ним будешь. Всегда. Всю жизнь. Поняла?
— Да, — ответила кротко Катя. Ну как было не понять, когда он все так доходчиво объяснял.
Среда, как началась, слава богу, тихо и гладко, так и закончилась. После всех тревог Кате это было особенно отрадно. Каким уютным вдруг показался родной кабинет! И солнце, заглядывавшее в окно, и стрекот машинки, и белизна бумаги. Даже кактус на подоконнике, впавший в летнюю спячку, и тот теперь радовал глаз пыльными колючками.
Катя разобрала накопившиеся материалы, набросала план на следующую неделю, просмотрела сводки происшествий, обзор прессы. Потом трудолюбиво занялась очерком о «героических буднях» сотрудников ГАИ. Все прошедшее, о чем она так активно прежде собирала информацию — каменские трагические события, педофил Раков, — все уходило от нее прочь. Навсегда.
Она не лукавила, говоря Сергееву, что больше не собирается об этом писать. Пусть лучше обыватель читает о порядочных людях, чем о разной развратной мрази. Пусть читает о чьем-то там благородстве, отваге, силе, доброте, чем смакует темные параноидальные страсти. Если в реальной жизни и не хватит для него этой самой доброты и благородства — ничего, что-нибудь да придумаем. Потому что нельзя же совсем вот так пропадать, брести точно слепцам все во тьме и во тьме. Спотыкаться, падать и погибать, превращая коловращение жизни в коловращение смерти.
Однако что-то еще довлело над ней — Катя, окончив очерк, отложила ручку. Смотрела в окно. День гаснул, и сумерки опускались в Никитский переулок. Перламутровые сумерки огромного города — душный коктейль из багряной зари, сизого смога, человеческих испарений и пузырьков кока-колы. Катя слушала себя. Что с тобой? Все же закончилось. Прошло. И ты снова свободна. Но…
Зазвонил телефон. Это была Кораблина. Из больницы. Жукова перевели из реанимации в общую палату.
— На той неделе врач разрешит ему вставать с постели, — сообщила она. — Ромка тебе привет передает. И знаешь еще что? К нему этот их главный приезжал. И ребята тоже. В реанимацию их, конечно, не пустили, тогда они круг почета под окнами сделали. Главврач ругался! А Ромке Акела записку передал: они его мотоцикл в гараж поставили и обещали отремонтировать уже на этой неделе. Не поймешь их, Кать, то дерутся в кровь, а то…
А то… Катя все смотрела в окно. Действительно, не поймешь. Только вот кого? Их? Нас? Но что все-таки ее так угнетает? Она медленно сняла трубку. Набрала номер. Гудки прошли не сразу, она ждала.
Колосов оказался на месте. Вот странное дело!
— Никита, это я.
— Здравствуй, Катерина Сергеевна.
— Надо поговорить. Теперь вот мне надо.
Он помолчал, потом сказал:
— Давай собирайся. Я тебя сейчас домой отвезу.
Но до Фрунзенской набережной они так и не доехали. Завернули в парк Горького. Там в летнем кафе над зеленым прудом за столиком, покрытым клетчатой скатертью, Катя и поведала ему все, все, все. Правда, многое он и так уже знал, но слушал не перебивая. Когда она закончила, встал, взял в баре еще мороженого и бутылку шампанского.
— За то, что все позади, Катя, — наполнил бокалы. — Мало радости, конечно, но все же. Ладно. Твое здоровье.
— Сашке Сергееву теперь хреново придется, — молвил он чуть погодя. — Там служебное расследование намечается: дескать, как допустили — внештатник, помощник правоохранительных органов и вдруг оборотень, маньяк. Объясняй теперь всем этим… А ты, Кать, с этим Раковым, Крюгером, не беседовала после всего, нет?
— Нет. Я на него и смотреть не могу. А потом, он так изуродован.
— Да уж, крепко этот афганец его отделал. А он, выходит, знакомый твой?
— Знакомый моих знакомых. Сокурсник их бывший.
— Понятно. То, что ты мне про него сказала, вернее то, что тебе передать поручили, — Никита улыбнулся, — я запомнил, не волнуйся. А по Крюгеру… Тут я сам виноват больше всех. Я ведь этим делом, считай, совсем не занимался. Так меня вся эта ископаемая карусель завертела. И сейчас вот тоже — ни о чем кроме думать не могу. А Раков, он ведь в принципе никакой не серийник. Это все домыслы наши были. А он так — неврастеник, растленный тип. Наркоторговлю его мы пока в стороне оставим. А остальное… За ним вряд ли что-то есть подобное — мокрое.
— Сергеев уверен, что есть.
— А я думаю, нет. В принципе, то, что он убил, Кать, это ведь для него вышло совершенно случайно. Аномально, — Колосов вдруг нахмурился, закусил губу. — Патология это его поведения. Ведь Кораблин ему полезнее живым был. Он из мальчишки удовольствие свое извлекал, блуд тешил и жил этим. Все ведь у них с июня тянулось. Убил же он в припадке ярости зато, что отказывает, не подчиняется, выходит из повиновения. Так иногда супруги друг друга убивают. Это его чистосердечное — оно вполне искреннее. Я даже допускаю, что ему в тот момент действительно противно стало.
— И он от этого нанес мальчику двадцать девять ран.
— Да, много. Очень много.
— Он, Никита, нож с собой носил все это время. Это не аномалия, а норма у него была.
— Да, и нож тоже… Но о том, что он нетипичный серийник, свидетельствует то, что он, убив Стасика, как-то вдруг сразу позабыл о двух реальных и весьма грозных свидетелях — Жуковых. Странно, правда? Такой осторожный и вдруг так неосмотрительно дал маху с ними. Ведь он не трогал их до тех пор, пока они фактически сами его не вынудили к активным действиям.
— Кешка странно эту смерть воспринял. — Катя подперлась кулачком. — Словно какую-то игру. Ведь он нам с Ирой сразу тогда все выложил. Хвастался осведомленностью. А мы, считай, что отмахнулись от него, подумали — видика насмотрелся. И все же, Никита, ты Ракова считай кем хочешь, а я вот как скажу: он уже превращался в того, кого мы искали. Превращался именно тогда, когда волок Кешку в кусты и связывал его брючным ремнем. Пусть ты прав, и Стасик был для него только импульсивным, чувственным началом. Но Кешка — нет. Это уже было осознанным продолжением выбранного им вполне добровольного пути в…
Ознакомительная версия.
