— Подожди, — Гурко еле удерживал взглядом зеленые деревья и потускневшее небо. — Если зашебуршится, пальнешь в него из этой штуки, — показал браунинг, который не выпускал из ладони. — Сумеешь?
— А то! Не волнуйся… Боже мой, сколько крови!
— Оставь брюки в покое. Сперва займись боком.
Рубашка сползла с него, как кожура с мокрого банана. Он глянул вниз — черная кровь. Почему черная? Должна быть красная. Ирина перематывала его туловище бинтом, туго, умело, жалобно заглядывая в глаза.
— Лей весь пузырек, — сказал он.
— Какой пузырек?
— В аптечке йод. Вылей весь пузырек.
Он не чувствовал боли, только тошноту. Подмывало блевануть, но он сдерживался. Как-то неловко при любимой женщине. Оба так увлеклись перевязкой, что не заметили, как, обойдя капот, подошел Донат Сергеевич. Гурко увидел его тень в последнюю секунду, тяжелый дрын обрушился на его голову, и он нырнул в благословенную тишину.
Когда очнулся, Мустафа сидел перед ним на корточках, шагах в трех, вытянув в руке перламутровый браунинг. Ирина лежала неподалеку, уткнувшись лицом в мох.
— Что ты с ней сделал? — спросил Гурко.
— Не волнуйся, живая. Прыткая очень, вот и получила по сопатке. Зачем она тебе? Шлюха московская.
Мустафа дружески улыбался и был настроен на разговор. Это понятно, смаковал победу. Ничто человеческое было ему не чуждо. И торопиться некуда. Не дождавшись ответа, ласково осведомился:
— Сам подохнешь, Олежа, или помочь?
— В компаньоны уже не предлагаешь?
— Пожалуй, нет. Ты меня разочаровал. Не держишь слова и недостаточно умен. Защитил докторскую, а в жизни так ничего и не понял. Ты интеллигент, Гурко, причем с совковым душком. Этим все сказано. Ты опоздал родиться, дружок. Наше время для сильных людей, не для слизняков.
Гурко шевельнулся, и Донат Сергеевич предусмотрительно повел стволом. Он видел, как тускнеет взгляд молодого человека, и не сомневался, что тот умирает. Мустафа слишком часто видел смерть в лицо, чтобы не услышать ее вкрадчивых, властных шагов. Но не забывал, что подыхающее животное обладает некими таинственными навыками и, вероятно, способно на предсмертную, экзотическую конвульсию. Тем больше терпкой услады было в их безмятежном лесном прощании. Мустафа растягивал волшебные минуты, как гурман катает во рту шарики столетнего вина. Замедленным, неторопливым умиранием мальчик вполне расплатился за свое негодяйство. Зону можно восстановить, жизнь — нет.
От верхних позвонков вниз, к копчику Гурко направил волну теплой дрожи, этого Мустафа не заметил. Гурко накапливал энергию «дзена», энергию воли для последнего рывка, но ему не хватало дыхания. Еще ему не хватало точки опоры. Но он знал, что Мустафу одолеет. Это не проблема, но этого мало. В такой щемяще-голубой, золотистый день он вовсе не собирался покидать этот мир. Это равносильно предательству и бегству. Несчастная, драгоценная женщина терпеливо ждала, пока он поднимет ее с земли. Когда-то в добрые времена он много размышлял над устройством земной жизни, искал правды и смысла там, где их не могло быть, и окончательно запутался, заплутал в лабиринтах заумных теорий. Ответ на все вопросы был один и пришел к нему только сейчас, на той грани, где свет смыкается с тьмой. Прислушайся к своей душе, которая бродила по свету задолго до тебя, — и не ошибешься ни в чем.
Черты лица его обострились, он хрипло задышал, и Мустафа истолковал это по-своему:
— Ая-яй, кишочки зудят?
— Терпимо пока.
— Зачем же так мучиться? Попроси как следует, и я тебе помогу.
— В одном тебе повезло, Мустафа.
— В чем, покойничек?
— Ты не услышал приговора, который уже произнесен.
Мустафа собрался ответить, но не успел. Оттолкнувшись от колеса спиной и локтями, Гурко летел к нему. Боль подняла его на могучие крылья. Два раза Мустафа нажал курок, а потом железные пальцы Олега ударили ему в глаза…
Майор долго рыскал по окрестностям, потеряв черный «Бьюик» на сороковом километре. Проскочил лишнего к Москве, потом вернулся. Расспрашивал деревенских жителей, завернул на пост ГАИ, пока, наконец, не установил примерный отрезок шоссе, где «Бьюик» свернул на проселок. Не чутье его вело, а сыскной навык, что примерно одно и то же. Обнаружил след Олега в березовой роще, каких много раскидано по Подмосковью белыми, сентиментальными проплешинами.
Сергей Петрович застал на поляне удручающую, но полную какого-то неземного присутствия картину. «Бьюик» уткнулся рылом в мшистый бугорок, неподалеку, в густой тени лежали друг на друге двое мужчин, а рядом, широко раскинув ноги, сидела красивая, с растрепанной головой женщина и, казалось, что-то им обоим нашептывала. Женщина не слышала ни как он подъехал, ни как подошел. Горько приговаривала: «Олег, ну, пожалуйста, ну прошу тебя!» — и при этом странно раскачивалась, как очумелая.
Сергей Петрович перевалил Олега на спину, пощупал пульс на шее. Билось ли у Гурко сердце, сразу нельзя понять: словно перышко царапало по стеклу — царап, царап! — без звука, без усилия. Губы сомкнуты, как у отбывшего. Кровяной сандалий на левом боку. А про Мустафу и говорить нечего: посинел и язык вывалил наружу. Так выглядит человек, который отмучился не по доброй воле. Женщина уставила на Сергея Петровича рассеянный взгляд:
— Он умер, да?!
— Вы про Олега спрашиваете?
— Я про Олега спрашиваю.
— Вот и выходит, вы его плохо знаете.
— Почему?
— Не задавали бы глупых вопросов.
Сергей Петрович сходил к «жигуленку», принес флягу с коньяком и свою аптечку. Закатал рубашку другу и вкатил в вену коктейль из сердечных и обезболивающих снадобий. Женщина ему не мешала. Он ее спросил:
— Тебя как зовут?
— Ирина.
— Ты из Зоны?
— Да.
— Олегу кем доводишься?
— С какой стати я должна отвечать? — по вызывающему тону понятно, что немного воспрянула духом. Он приподнял Олега, раздвинул губы и влил в рот коньяку.
— Да вы что! — женщина попыталась отстранить его руку. — Он же задохнется!
Гурко не задохнулся. Почмокал и проглотил живительную влагу. Потом открыл глаза, будто выглянул из дупла. Узнал Сергея и узнал Ирину. Спросил голосом, похожим на шелестение трав:
— Где Мустафа?
— Придавил ты чуму, — ответил Сергей Петрович. — Но это не делает тебе чести.
— У меня четыре пули внутри.
— Вижу. Ничего. Дело житейское. Любой хирург тебе то же самое скажет.
С чувством неизъяснимого покоя Гурко вернулся в неведомую глубину, теперь пульс у него бился ровно.
— А говорила — помер, — укорил женщину Сергей Петрович. — У них клыки не выросли, чтобы Олежку загрызть. Поможешь до машины донести?
Ирина помогла.
Глава 10
— Вот видишь, — пояснял Хохряков Малахову, — где ты появляешься, обязательно неприятности.
Они сидели в подземном бункере, откуда Василий Васильевич по рации и через посыльных распоряжался действиями летучих отрядов. Но через час распоряжаться стало некем. Пиратский вертолет улетел, бандиты, развалившие стену, оттянулись в лес: преследовать их не было смысла. Разрушения, судя по всему, произведены огромные, но это не имело особого значения: Зона со всей ее недвижимостью надежно застрахована сразу в трех коммерческих агентствах. Людские потери невелики: с десяток боевиков да неопределенное количество быдла. Единственное, что сейчас беспокоило Хохрякова, — молчание Мустафы. Почему он не выходит на связь? Живой или мертвый, он давно должен объявиться. Хохрякову не терпелось позлорадствовать. Весь сегодняшний конфуз, конечно, на совести Мустафы, проявившего необъяснимую, ни с чем не сообразную доверчивость. Хохряков не мог сдержать шальной усмешки, когда вспоминал задумчивую рожу хозяина с приставленной к уху стамеской. Поделом тебе, Мустафушка, будешь впредь старших слушать. Ишь, возомнил-то как о себе. Государственный, понимаешь ли, деятель, будущий, понимаешь ли, президент от партии демократической воли. Нельзя так увлекаться, Мустафик. Нельзя заноситься перед побратимами — это грех. Людишки слабы, ничтожны, трусливы, но у каждого свое маленькое жало. Нельзя забывать.
Полузадушенный Кир Малахов, сидящий в кресле со стаканом вина, подал голос, полный обиды:
— Из-за меня неприятности? Вам не стыдно так говорить? Вы же культурный человек, Василий Васильевич! Ну объясните ради Бога! Почему из-за какого-то вонючего долга, из-за каких-то пол-лимона вдруг решили меня замочить? Это же не по-людски, Василий Васильевич. И не по закону.
Хохряков, расслабясь, тоже позволил себе опрокинуть стаканчик, но не вина, а водки.
— Кто тебя мочил, Кир?
— Вы думаете, я ничего не понял?
— Брось, Кир. Если понял, забудь. Видишь, с Мустафой какая оказия. Лучше скажи, кто тот сумасшедший, который на вас накинулся? Куда он дел Большака?
