со Светкой – эти-то всегда за любой кипеж, главное, чтобы даром».
Сейчас в культтовары, за леской, а на обратной дороге сделать крюк и подскочить к ним на «дачу».
* * *
Кто-то, войдя в подвал сапожника, закрыл за собой дверь и задвинул засов. Цукер поднял глаза от обуви, которую подбивал.
«Кто это там такой самостоятельный?» – подумал он и, не стерпев, сморщился. Ужасно скрипели у гостя башмаки, прямо искры из глаз. Однако вставленный в них «клиэнт» вызывал самые приятные чувства. Опытный Рома почти с первого взгляда определял, кто перед ним – «чудак» безденежный или «клиэнт», с которым стоит повозиться. Спускался, судя по фигуре, именно этот последний. Правда, когда он окончательно прибыл в мастерскую и Рома разглядел его лицо, то радость испарилась.
– Наше вам с кисточкой.
«Клиэнт» вроде бы не сразу его узнал, удивился:
– Цукер! Вот так-так. Ты что тут делаешь?
Рома разогнул спину, потянулся, назидательно поведал:
– Тю, дяденька. Как говорил мне товарищ Маркс за рюмкой немецкого чаю: аще не хочешь работать, так и не ешь. А я шамать люблю, чтоб до пота. Вот и тружусь в свободное от работы время. А ты что подгреб или должок принес?
– Получишь у Пушкина, шулер. Я тебе сразу сказал, могу повторить.
– Зачем так кипятиться? – укорил сапожник. – Нет так нет, не ссориться же по таким пустяковым деньгам двум порядочным людям. Так откуда же ты такой? Откуда ты такой, ай-ай-ай, такой лапсердак перемазал, и все мелом! Хату белил аль печку?
Гражданин попытался заглянуть себе за спину:
– Неужели? Что, сильно?
– Не крутись так старательно, не на работе. Ай-ай, с таким сукном так обращаться…
И, причитая, Цукер взял чистую щетку, принялся старательно счищать пыль с пиджака, брюк, со спины, с боков мужчины, при этом ворочал крупного гражданина свободно, как портновский болван.
– Новый костюм, хоть на свадьбу. Только подклад подбить. Желаешь, дам адрес портного, сделает конфету?
– Не угодишь на тебя, то лапсердак в мелу, теперь подклад ветхий. Вполне сносный.
– Дыра на дыре, а сверху волдырь. Ну как скажете. – Сахаров, завершая процесс очищения, чуть встряхнул полы, любуясь своей работой. – А вот теперь совершенно распрекрасно. Рассказывай теперь, что где у нас с тобой не в порядке по сапожной части.
– Да вот, мастер, туфли уж больно распелись, ходить прям невозможно. Поправь, по старому знакомству.
– Легко. Хорошую смазку имею. Только, Гарик, ей же сохнуть надо.
– Долго ли?
– Сутки как минимум.
– Нету времени, Цукер.
– Ну раз на ноге чиним, то только без гарантий. Снимай, я посмотрю. Вот как раз сиденье по тебе.
– Спасибо тебе, добрый человек, – Гарик извлек платок, тонкий, с вышитыми буковками, промокая шею и распарившееся лицо, грузно опустился на указанный хозяином табурет.
– Умаялся я сегодня, – пожаловался он, – аж мальчики кровавые в глазах.
– Все полнеешь.
– Что делать! Совесть у меня чистая, а нрав добрый. Дай-ка ложечку.
– Не припасено, – тощий Цукер легко опустился на колени:
– Помогу себе, а то удар хватит.
Так и получилось. Однако удар обрушился на его собственный затылок. Осыпанный хрустальными осколками разлетевшегося графина, Рома обмяк на полу. Гарик, точно и не жаловался на жизнь, без труда встал, для верности наподдал еще носком по темени.
Он оглядел помещение, приблизился к верстаку, некоторое время рассматривал сапожные ножи, в идеальном порядке расположенные на специальной подставке, выбрал один, взвесил на руке, вернулся к лежащему, прицелился.
«Для верности… это просто, как курице голову отрезать…»
Однако сверху сначала постучали, потом начали грохотать в дверь. Было слышно, как две какие-то тетки возмущались: «Безобразие!», «Сколько он жрет в себе! Пять обедов за час!», «Гнать его с подвала!». Какая-то женщина, подойдя, начала увещевать: мол, ничего страшного, просто выскочил сапожник за сигаретами, сейчас подойдет.
– Присаживайтесь, вот как раз скамейка.
Гарик, затаив дыхание, прислушивался. Повезло, не ломятся, речи миротворицы подействовали, скандальные бабы затопали, удаляясь.
Вроде бы все стихло. Он быстро промокнул лоб, шею, тем же платком протер рукоятку и, держа нож сквозь ткань, поставил его на место. Гарику хотелось основательно тут пошарить, ведь ему было известно, что этот шулер – скотина зажиточная. Ни один вагон на запасных путях Трех вокзалов не проходил мимо него, и, если было что стибрить, – тибрил. Говорят, он и скупкой не брезговал.
Перевернуть бы все тут, но время, время… И так чудом отскочил, теперь надо валить, пока снова кого не принесло. Замирая после каждого скрипа, Гарик пошел вверх по лестнице. Некоторое время постоял, прислушиваясь к тому, что творится за дверью, убедился, что тихо, осторожно отодвинул засов. И, никого не увидев, выбрался наружу.
Анчутка и Светка назвали «дачей» укромное место у железнодорожной насыпи, рядом с ручьем, который стекал в пруд у вала. Яшка обтесал бревно, сложил из битого кирпича и гравия очаг, даже зачем-то вырыл яму под ледник и скрыл ее, чтобы случайный прохожий не нашел. Хранить там было нечего и не от кого.
Хотя неподалеку и платформа, и дома, и дачный поселок летчиков, и дорога, по которой население района курсировало на станцию и обратно, – и все равно как будто ни души. Разве что обходчики по путям пройдут, но строго в определенное время, и легко не попасться им на глаза. Казарму железнодорожников на той стороне путей снесли, площадку разровняли и на этом пока успокоились. Если и будут что-то строить, то не скоро.
Поляну скрывали заросли густейшего ивняка, который теперь сплошной зеленой стеной огораживал ее от всего мира. Не хуже, чем заборы в «Летчике-испытателе», к тому же починять и красить не надо. Особенно хорошо на «даче» как раз сейчас, по ранней весне, когда уже можно вылезти из толстой одежды и, с наслаждением ёжась от вечерней свежести, разжечь костер и отогреваться, печь картошку или поджаривать на палочке хлеб.
Хочешь – смотри на огонь, желаешь – задирай голову и любуйся на небо. Оно тут, как купол в цирке, переливается сиреневым и малиновым цветами. Надоело и это – закрой глаза и слушай, как журчит ручеек, спеша из-под железнодорожного моста в зацветающий круглый пруд, а в нем уже распеваются лягушки. Приелась и эта песня – уложи на пути воды несколько камушков и слушай новую.
Спустился вечер на окраину. Пахнет свежестью от ивняка, нагревшийся за день гравий на железнодорожной насыпи благоухает креозотом, курится Яшкина папироска, смешиваясь с дымом от костра, – и все это собирается в удивительное, голову кружащее облако.
Потому и «дача» – ты в городе, а все равно
