Тибор Каллош усталым движением снял очки, вытер платком вспотевший лоб и, пожав плечами, посмотрел на студента.
Кульчарне, круглолицая женщина лет сорока, с интересом рассматривала муху, что грелась на подоконнике под не очень щедрым лучами сентябрьского солнца. Подняв передние лапки, муха потерла их, остановилась на мгновение и снова принялась прихорашиваться.
По всему было видно, что женщину не очень интересуют слова Каллош. Она заранее знала, о чем будет говорить заведующий учебной частью университета.
Третий член дисциплинарной комиссии, тридцатилетний блондин Гейза Олайош, смотрел то на женщину, то на Каллоша. В углу его губ застыла едва заметная ироническая улыбка.
— Товарищ Краснай, — нарушил тишину протяжный голос худощавого заведующего учебной частью, — вы признаете, что скрыли в своей биографии важные данные?
В голубых глазах юноши мелькнуло беспокойство. Он озабоченно посмотрел на членов комиссии. Его лицо будто говорило: «Люди добрые, поймите! Произошла ужасная ошибка. Смилуйтесь». Взгляд юноши блуждал где-то за окном, среди поредевшей листвы деревьев, залитых утренним солнцем. Парень пригладил ладонью волнистые каштановые волосы, напряженно размышляя, что сказать в ответ.
— Товарищ Каллош, — сказал он тихо, — поверьте, все это недоразумение. Я ничего не скрывал. О том, что отец жив, я узнал лишь время спустя.
— Нет, молодой человек, — обрушился на него Каллош, — вы солгали, сознательно солгали! Вот доказательства! Посмотрите, товарищи! Это автобиография, написанная его собственной рукой. Прочитайте, пожалуйста, что он писал. Цитирую дословно: «… в ходе боев в 1944 году мой отец пропал».
Каллош торжествующе посмотрел вокруг, замахал, как победным флагом, листом бумаги. Он переводил взгляд с парня на членов комиссии и снова на парня.
— Это вы писали? Отвечайте! Только говорите прямо: да или нет! Разговоры меня не интересуют. — Последние слова он произнес, нажимая на каждый слог. Затем откинулся назад и с присущей ему иронической улыбкой смотрел на бледного парня, который стоял перед ним.
Иштван потупился. Уставился в ковер. Что сказать? От него требуют решительного ответа, да или нет — и все. Но так нельзя ответить. Ни утверждением, ни отрицанием нельзя объяснить этого дела. В голове бушевали мысли… Почему-то вспомнил, что не сможет пойти после обеда на тренировку. И все из-за этого Каллоша. Он давно знает, что он злится на него. Только за что? Не все ли равно, что сказать? Все равно исключат из университета. Куда ему тогда податься? Пойдет чистильщиком обуви. Повесит на шею доску, большими буквами напишет на ней: «Стараниями Каллоша меня исключили из университета, хотя я был лучшим студентом курса». Только почему бы это его, лучшего студента курса, должны исключать из университета? Нет, профессор Голубь этого не допустит…
— Почему не отвечаете?
«Распевает, как какой-то мулла, — подумал Иштван. — Удачное сравнение! После обеда на тренировке скажу об этом ребятам. Нет, на тренировку уже не успею. Ничего, расскажу завтра. Отныне Каллош будут дразнить не тюленем, а муллой или, еще лучше, поющим дервишем, ведь и на него он похож…»
— Я не понял. Что вы спрашивали?
— Вы что, заснули? Даже собственная судьба вас не интересует. Вот до какого цинизма дошли. Это характерно для вас! — снова обрушился Каллош, бросив на стол биографию Иштвана. — У меня все. Если вас что-то интересует, пожалуйста, спрашивайте, — обратился он к членам комиссии.
Олайош посмотрел в свой блокнот.
— У меня будет несколько вопросов, — сказал он с улыбкой, ободряюще посмотрел на юношу. — Скажите, вы часто переписывались с отцом?
Доброжелательный тон Олайоша вернул Иштвану уверенность.
— Я не переписывался с отцом, — ответил он. Его голос звучал уже смелее. После короткой паузы юноша добавил: — В 1946 году отец прислал мне письмо с Сан-Пауло. Умолял помириться, забыть все, что было между нами, убежать к нему. Но я не ответил.
Ироническая улыбка на лице Каллоша сменилась злой гримасой. Это не ускользнуло из внимания Олайоша, и он, скрывая, что заметил, продолжал расспрашивать:
— Некоторые моменты для меня не совсем ясны. Скажите, пожалуйста, что было причиной вашего спора с отцом?
— Это длинная история, ее нельзя так просто рассказать.
— А вы расскажите, — призвал его Олайош.
— Я считаю, это лишнее! — сказал Каллош. — И так все ясно. Мы зря тратим время. — Взглянув на Кульчарне, Каллош добавил: — Полагаю, вы тоже такого же мнения. — Его взгляд требовал утвердительного ответа.
Кульчарне встрепенулась. Увлекшись созерцанием мухи, что грелась на солнце, она рассеянно слушала разговор. Нервно глотая слова, пробормотала:
— Да конечно! Что касается меня, то…
Олайош с вежливой улыбкой, но решительно сказал:
— А меня, как представителя министерства, интересуют даже мельчайшие подробности дела. В конце концов, речь идет об одном из лучших студентов университета, — обратился к Каллошу. — Я должен тщательно разобраться во всем.
Каллош сердито поджал губы, откинулся на спинку стула и обиженно посмотрел на референта из министерства.
«Вот какие оппортунисты засели в министерстве», — констатировал он мысленно.
— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, товарищ Краснай, — попросил референт парня.
— Между мной и отцом были разногласия в политических вопросах. Отец был активным членом партии нилаши[1], а я был антифашистом, — начал Иштван.
— Что делал ваш отец как член партии нилаши?
— Он был одним из тех, кто научно обосновал и проповедовал расовую теорию. — Парень глубоко вздохнул. — Как непосредственный сотрудник профессора Малыш, он писал статьи и исследования, читал лекции, полностью посвятил себя фашистскому движению.
— Как же вы стали антифашистом, живя в таком окружении?
— Случайно.
Олайоша поразил искренний ответ парня.
— Продолжайте, — поддержал он его.
Иштван некоторое время размышлял, собирая вместе и упорядочивая свои воспоминания.
— Вот с чего все началось, — сказал он потом. — Весной 1944 года я познакомился с молодой студенткой, Майей Фабри. Позже я узнал, что она еврейка. Отец ее был известным врачом. Майя познакомила меня со своими родителями. От них я воспринял антифашистские идеи, там впервые услышал о Томасе Манне, Верфеле, Стейнбеке, Драйзере. Брал у них книги, много читал. Передо мной открылся совершенно новый мир. Родительский дом стал для меня чужим, кровавые планы, о которых я слышал дома, начали вызывать отвращение. Увидев у меня книги, о которых я говорил, отец пришел в ярость, запретил читать их. Спросил, откуда они. Я промолчал, боясь, что он донесет на семью Фабри в полицию. Тогда не очень церемонились в таких случаях. Мы с Майей полюбили друг друга. Когда ей пришлось пришить на одежду желтую звезду, мы вдвоем плакали. Я не отвернулся от нее, остался верен нашей дружбе. И дальше посещал семью, заклейменную желтой звездой. Носил продукты, передавал весточки от знакомых. И не только родителям Майи, но и другим жителям дома. У доктора Фабри, как врача, до последнего момента работал телефон. Мы ежедневно разговаривали с Майей. 15 октября, когда объявили декларацию Хорти[2], Майя позвонила мне. Она была радостно взволнована, не останавливаясь повторяла:
«Иштван, это правда? Скажи, что правда! Скажи только! Теперь все будет хорошо. Приходи завтра».
Я тоже был очень рад. Но уже после обеда положение изменилось. Мы жили на Итальянской аллее. Я стоял у окна и с отчаянием смотрел на войска СС и отряды нилаши, что двигались в город. Отец стоял рядом и насмешливо следил за мной. Тогда мы поссорились. Вечером я позвонил одному из своих одноклассников. У них была за городом дача. Мы договорились, что спасем Майю. Он охотно отдал мне ключ от дачи, даже взялся перенести туда электрическую плиту и продукты. Вечером я разговаривал с Майей.
«Ладно, — согласилась она. — Я согласна, только вместе с тобой».
Решили встретиться на следующее утро.
Я побежал к двоюродной сестре. Она и Майя были сверстниками. Я украл у нее документы. О последствиях своих поступков не думал. Одна мысль владела мной: спасти Майю. Ведь я любил ее.
Ночь я провел неспокойно. На рассвете побежал к Фабри. Почти на каждом шагу проверяли документы. Перед моими глазами стояло лицо Майи. Меня преследовали кошмары, в голове путались мысли. Возле одного из домов стояла большая толпа. Под командованием жандармского старшины шестнадцатилетние-семнадцатилетние молодчики-нилаши выводили из дома евреев. Собравшиеся там, реагировали на события по-разному. На лицах одних заметно было сочувствие, некоторые злорадствовали, другие стояли молча, с удивлением. Молодчики, размахивая автоматами, гнали перед собой несчастных людей, как животных. Я пробился вперед. Из дома волокли старого дедушку с длинной, до груди, седой бородой. Его все время подгоняли пинками. Он еле переставлял ноги, опираясь на костыли. Впереди, испуганно оглядываясь, шла молодая девушка. Мальчик с девичьим лицом — ему, наверное, и пятнадцати не было — подталкивал старика прикладом.
