«Петро» на всех допросах держал себя откровенно нагло. Еще при первом разговоре с Шатровым, сразу же после того, как его доставили в управление госбезопасности, он прямо сказал:
— Не рассчитывайте на мою трусость. Смерти я не боюсь. Раскаиваться ни в чем не собираюсь. Плакать мне не по ком. Жалеть и любить нечего. Надеяться не на что. Скучать не буду даже в гробу. Короче говоря, с того момента, как вы меня схватили, я положил на свою жизнь крест и сургучную печать. Ясно? А если ясно, сделайте вывод: не расколете ни сейчас, ни через месяц, ни через год, никогда! Ничего не скажу, что я, с чем меня едят, как присаливают.
На своем длинном веку чекиста Шатров наслышался всяких речей. Декламации «Петра» он не придал особого значения. Бравирует, храбрится.
У «Петра» нашли документы на имя Федорова, Грубейко, Козлова, Самарина, Щеглова, деньги, оружие, топографические карты, секретный фотоаппарат, карманный магнитофон. Была и стеклянная ампула с цианистым калием — не успел или не захотел ее разгрызть. Были книжечки в черной коже, заполненные нейтральными, видимыми записями и тайнописью. Точно такие же книжечки были изъяты у Рандольфа Картера после того, как он был схвачен с поличным. Но этого «Петро» не знал, а Шатров и люди, ведущие следствие, не спешили сообщить ему об этом. Успеется! Пусть пока наслаждается своей твердостью. Разговорится позднее, когда полностью, звено за звеном будет собрана цепь, откованная в свое время мистером Картером.
Кое-что очень важное удалось установить и без помощи «Петра». В тайнописи, переданной им американскому дипломату там, в Киеве, в Софийском соборе, были расшифрованы адрес и фамилия Кашубы и парольная фраза.
Так еще раз, и теперь уже твердо, вошел Кашуба в очерченный Шатровым круг операции «Рукотрясение». В пределах этого круга среди живых пребывали и мертвые — официант Гонтарь, «левый пассажир Иван», Рандольф Картер. Правда, последний не был покойником в буквальном смысле этого слова. Он не существовал лишь для Шатрова.
В тайнописях «Петра» Шатров обнаружил слово, хорошо знакомое жителям Закарпатья и всем, кто не запамятовал школьные времена, уроки географии — «Говерло».
— Прекрасно!
— Что случилось, Никита Самойлович? — спросил Гойда, — Почему вы так оживились?
— Как же! Говерло!… Самая высокая гора в наших краях. Забыл?
— Нет, серьезно, что это — Говерло?
— Это, брат, такое, такое!… Вася, считай, что мы уже окупили потраченную энергию и все расходы оправдали.
— Говерло — это кличка? Ивана?… Петра?… Кашубы?… Качалая?…
— Может быть. Пока не ясно. Надо проверить. Возможно, совпадение. Говерло!… Сколько лет, сколько зим!…
Вскоре после шумного ночного происшествия на дороге Львов — Ужгород монастырский виноградарь послал письмо в Одессу Качалаю. Писал, как созревает на склонах монастырской горы виноград, как он лечит больные лозы жидкостью, составленной по рецепту института. Поверх открытого текста лежала невидимка, тайнопись. Кашуба писал своему сообщнику: «Племянники» так и не явились ко мне. Достоверно утверждаю, что они схвачены около леспромхоза, возле Явора. Кто-то из двоих убит, точнее, покончил с собой. На всякий случай принимаю необходимые меры. Будь твердо уверен: живым меня не возьмут. Затаился, выжидаю…» Из Одессы в Явор сразу же полетела ответная открытка с тайнописью: «Не беспокойтесь. Мертвый «племянник» не даст никаких показаний. Совершенно безопасен для вас и живой. Ни при каких обстоятельствах не заговорят. Однако вы правы, что затаились, выжидаете. Но прошу иметь в виду: долго бездействовать нельзя. Сроки у нас жесткие. Повремените немного, неделю самое большее, и действуйте. Известная вам программа должна неуклонно выполняться даже при большом риске провала. Таковы самые последние указания».
— Вот, Васек, — сказал Шатров, — видишь, какой у них замах. Программа!… Готовы лезть в огонь и воду, к черту на рога, только бы выполнить задачу в срок… Почему такие жесткие сроки?
Гойда привык к подобным неожиданным вопросам.
— Программа!… Значит, уцелели не только Кашуба, Качалай. Действует шайка.
— Да. И по-видимому, действует она не только на территории пограничного Закарпатья, но и там, на Измаильщине, на Дунае. Что же им приказано сделать?
— Трудный вопрос.
— Да, трудный. Но мы обязаны искать ответ и на него. Вспомни, как в последнее время натаскивают «людей закона Лоджа».
— Тысяча и один вид диверсий!…
— Речь идет не о деталях. Я имею в виду главное направление, характер операции в целом, во имя чего она совершается противником, к чему привязывается. Путешествие мистера Картера, вояж «Ивана» и «Петра», усиленная засылка воздушных шаров, начиненных антисоветскими листовками, в закарпатское небо, передачи радиостанции «Свободная Европа» специально для Закарпатья и «порабощенной» Венгрии — все это признаки того, что действия мистера Картера, Качалая, Кашубы и тех, кто нам еще неизвестен, привязывается к какой-то дате, к какому-то событию. Ладно, поживем — увидим. Может быть, на Дунае обстановка прояснится.
Шатров произнес все это без всякого намека на многозначительность, как обычно, размышляя вслух. Слова как слова. Но они глубоко запали в душу Гойды. Не раз он вспомнил их впоследствии, когда тайное стало явным.
— Теперь, надеюсь, мы поедем на Дунай? — спросил Гойда.
— Пока нет. Мы непременно должны побывать в гостях у Кашубы.
— Понял! Приходите к нам в гости, когда нас дома не будет…
Черный молниеподобный зигзаг пронзил прозрачную до дна толщу воды Медвежьего потока, и сразу же поплавок встал вертикально, а потом скрылся. Клюнуло!… Ощущая в груди ледяной холодок, а во рту огненную сухость, Шатров рванул гибкую удочку кверху и на себя. Свист воздуха, разрезаемого удилищем, шорох осыпающихся под ногами камней, восторженный крик Гойды, рыбачившего неподалеку: «Ура! Поздравляю с первенцем!…»
Шатров был так ошеломлен выпавшим на его долю счастьем, так нерасчетлив в пылу охоты, что потерял равновесие, когда выхватывал из воды радужную рыбку. Но, и падая, он не сводил с нее глаз. Видел, как она вспорхнула над Медвежьим потоком, как описала дугу под куполом неба, слышал, как шмякнулась о камни. Вскочил, побежал. Скользкие, в росе и мхах валуны подкатывались ему под ноги. Падал, поднимался, бежал… Боялся, что исчезнет, растает радуга. Первая радуга в его жизни!
Не исчезла. Вот она, на конце крючка, махонькая, с округлым туловищем, мокрая, холодная, живая, еще сохранившая изумительный цвет горного потока. Радужная форель! Куда золотой рыбке до этой. По спинке разбросаны крапинки, веснушки. Каждая излучает свой особый цвет, то черноватый, то голубой, то белоснежный, то бронзовый. Бока рыбешки зеленовато-желтые с перламутрово-золотистым отливом, брюшко — атласно-жемчужное, глазной ободок — кроваво-красный, брюшной плавник — ярко-желтый, а спинной — с нежной каемкой и в мельчайших крапинках. Так вот она какая!… Тяжело дышит, слабо пошевеливает плавниками и вот-вот, кажется Шатрову, заговорит человеческим голосом, как пушкинская золотая рыбка: «Отпусти меня, старче!»
Шатров осторожно снял с крючка еще прохладную, трепещущую в его руке радугу и бросил ее в поток.
— Что ты делаешь, балда? — закричал подбежавший Гойда. В его голосе было отчаяние. Лицо белее пены ручья. Василий забыл, кто перед ним.
К счастью, он вовремя пришел в себя. Смущенно улыбнулся, виновато сказал:
— Новички почти всегда вот так теряются перед радугой. И со мной такое бывало. Один старый рыбак за подобную оплошность меня хвостом форели по щекам отхлестал. Сначала по одной, потом по другой. И я терпел.
Шатров засмеялся.
— По щекам?… Хвостом?… Молодец! Что ж, Вася, хлещи, заслужил и я. — Шатров повернулся к Гойде, подставил под удар правую щеку.
— Следовало бы. Ладно, ограничимся строгим предупреждением. А вот если в следующий раз…
— Следующего раза не будет. Зарекаюсь охотиться на радугу. Пусть себе сияет.
Шатров окунул руки в поток, омыл ладони.
— Закурим, Вася?
Гойда посмотрел на часы, невесело усмехнулся.
— Всегда вот этаким — манером, табачным дымком, мужики окуривают размолвку.
— Не просто мужики, а писатели, кинорежиссеры, артисты. Во всех книгах, во всех фильмах герои дымят, «выражают душевное состояние». Что ж, покурим и мы… Не подведет тебя Мария?
— Не имею права плохо думать о ней. Дивчина аккуратная, умная, ловкая. Уверен, подготовит все как должно.
— А ты… ты уверен в том, что сам сделаешь все как должно?
— Во всяком случае, сделаю все, что в моих силах. За остальное, особенно за Кашубу, — не ручаюсь.
— Надеюсь, он тебе не помешает. Смотри в оба! Фиксируй все, не пропусти какой-нибудь приметы, которая выдавала бы в нем семейного человека.
