— Ты голоден?
— Уже нет.
Шторы были закрыты, и в комнате царил полумрак. Зазвенел будильник. Уайлд протянул руку, хлопнул по столу, но ничего не обнаружил. Часы стояли с другой стороны.
Звонки прекратились Он перекатился и нашел Джоселин. Она уже проснулась, одновременно расслабленная и настороженная. Она мало говорила и постоянно хотела его; он думал, что большего просить от женщины невозможно. Ее сила удивляла и радовала. Зубки у нее были острые, а ноготки длинные. Она была комком сконцентрированной страсти, восхитительно сконструированной живой проволокой.
Джоселин откинула одеяло, потянулась и подошла к окну. Раздвинула шторы, и на долгое мгновение ее силуэт застыл на фоне внезапно яркого света. Уайлд вздохнул. Снова было утро. Среда, 20 октября. Он наблюдал, как Джоселин пересекала комнату и открывала дверь в холл. Пока она примет душ, кофе будет готов; он будет черным и очень сладким. Возможно, настоящая причина, почему Джоселин стала так важна для него, заключалась в том, что она потрудилась узнать, что именно ему нравится и что не нравится, и заботилась о том, чтобы он получал то, что любит, при первой возможности.
Уайлд положил руки под голову и задремал, а потом проснулся и увидел, как она идет к нему, бесшумно ступая босыми ногами по ковру. Солнечный свет заливал комнату, подчеркивая тени на ее теле, на шее, на груди и в паху. Она поставила чашки на столик около кровати, и он обвил рукой ее талию и потянул на себя. Она была еще теплой от горячего душа.
— У меня только полчаса, — сказала она. — Будильник звонил целую вечность.
— Когда-нибудь я разберу его на части.
— Почему ты так его ненавидишь? — Она отодвинула его руки и села.
— Отслужив в армии, я устроился в Сити. Нашел работу в офисе. Это самая низкая форма человеческого существования. Мою жизнь определяли звонки. Почти как сейчас твою.
Джоселин села за туалетный столик и начала расчесывать волосы. Ей нравилось это занятие, и она каждое утро с удовольствием сто раз проводила щеткой по волосам.
— Как тебе удалось спастись?
— Благодаря дружественным северным корейцам. Я снова надел форму, не успев даже сказать «сэр».
— Теперь не модно служить в армии с удовольствием. — Джоселин оделась быстро и собранно. Она была стенографисткой, и Уайлд думал, что должно быть очень хорошей стенографисткой. Она никогда не возилась с крючками или «молниями», потому что первым же движением ставила пальцы куда следует.
— Я не считаю себя модным человеком. Кроме того, в армии хорошо служить только во время войны. Хотя после Кореи я так и не смог заставить себя вернуться в офис.
— Мудрый человек. — Джоселин села рядом с ним, чтобы надеть туфли. Вытянула ногу и поправила чулок.
— Так расскажи мне, как ты провела эти три недели?
— М -м… Я бродила по магазинам. Знала, что тебе это будет неинтересно. И нашла, что тебе купить на день рождения.
— Что?
— Разве ты не любишь сюрпризы?
— Нет, — сказал Уайлд.
— Ну, это «ню». У нее длинные рыжие волосы, и она лежит на постели…
— Покажи.
Она растянулась на кровати, одна рука откинута в сторону, одна нога поднята.
— Вот так. Только обнаженная, понимаешь.
— Я предпочитаю, чтобы мои «ню» умели двигаться.
— Ну, ты можешь повесить ее над окном, чтобы рассматривать, когда лежишь в постели.
— Неплохая мысль. Похоже, ты была действительно очень занята.
— А еще я ходила в прошлую субботу на коктейли к Пенвиллам. Ее ты помнишь?
— Маленького роста, ноги хорошие, груди нет.
— Да. Может быть, пригласим их сюда как-нибудь выпить.
— Когда?
Джоселин встала и оправила юбку.
— Как насчет понедельника? Двадцать пятого. Мы есть сегодня не будем?
Уайлд пошел за ней в кухню. Ему пришло в голову, что он готов свалять такого дурака, что любой бы присвистнул, а не только Кэннинг. Да и сам он был едва ли не в шоке. Но продолжать, когда работа занимала мысли лишь наполовину, было бессмысленно. Питер Рэйвенспур совсем недолго мешкал, не говоря уж о том, что своей жизнью он обязан Стерну. Джон Балвер тоже ушел, как только осознал, что утрачивает остроту. Понять, что начинаешь утрачивать мастерство, и отнестись к происходящему разумно — это существенная часть искусства выжить в их профессии. Он задумался, стал ли терять остроту из-за появления Джоселин, или же все началось еще до нее, а она была не больше чем поводом.
Он отломил кусочек круассана и окунул его в кофе.
— Безотносительно к чему-то конкретному, предположим, тебе выпал тройной шанс?
— Отличный способ отослать меня в офис. — Джоселин посмотрела на него поверх краешка чашки. — Я бы купила замок в Италии и родила десятерых детей.
— Боже милостивый. Мне не приходило в голову, что у тебя может быть так развит материнский инстинкт. Предположим, папочка не захочет или, возможно, не будет способен на такой подвиг?
— Папочка не имеет значения.
— Ты веришь в искусственное осеменение?
— Я верю в то, что живу только один раз. Я хотела бы, чтобы у детей были десять разных папочек.
— Теперь мне легче. Для самого первого Испания подойдет?
Впервые на его памяти Джоселин Кирби удивилась:
— Разве ты не самый убежденный холостяк в мире?
— Если ты имеешь в виду, что мне не хочется получать от общества лицензию на отцовство, то да. Но мне уже порядком надоел этот будильник. Если бы ты плюнула на свою работу, у нас было бы больше времени для себя.
Джоселин оглядела комнату.
— Ты что-то сказал об Испании.
— Я ухожу в отставку. Я думал, что могу подыскать какое-нибудь место, где солнце светит достаточно часто, а по-английски говорят только официанты. Я подумал, может, ты захочешь поехать вместе со мной.
Она закурила сигарету. Казалось, ей необходимо чем-то занять руки.
— Ты сказал об этом своим партнерам?
— Я сказал это тебе первой.
— Почему?
— Множество женщин могут сварить хорошую чашку кофе. Множество женщин делают хорошие коктейли. Ты — первая из всех, кого я знаю, у кого получается и то и другое.
Джоселин открыла входную дверь, принесла газеты и молоко, уселась в холле на кресло, скрестив ноги, и стала курить, углубившись в раздел деловой информации. Ей нравилось следить за акциями отца, смотреть, поднялись они в цене или упали. «Таким образом я узнаю, безопасно или нет зайти к нему в гости», — говорила она.
— На что мы будем жить? — спросила она.
— Справимся.
— Вот твоя газета. — Она перегнулась и поцеловала его в макушку. — Ты сводишь меня поужинать?
— Я думал пойти в «Вирасвами». В семь.
— В семь.
Входная дверь закрылась.
Уайлд побрился и принял душ. Он не мог не дивиться собственному приподнятому настроению. Наконец-то сделан первый шаг, чтобы отойти от Чарльза Вэйна, Роджера Майлдмэя и остальных сорока с лишком неясных фигур, которые оставили за собой смертельный след во имя мира, процветания и Западного альянса. А также и от Джона Балвера, и Питера Рэйвенспура, и Брайана Стерна. Но разумеется, лишь в профессиональном смысле. Теперь было необходимо встретиться с Кэннингом.
Он принялся читать «Таймс». Кэннинг сейчас делает то же самое и чертыхается, увидев просьбу Уайлда о встрече. Объявление Кэннинга находилось в самом низу страницы. «Для тех, кто нуждается. Грейт-Портленд-стрит». Уайлд сложил газету и оставил ее на столике.
Он надел бледно-голубую рубашку, вязаный черный галстук и серый костюм. Потом еще плащ; по всем приметам день обещал быть солнечным, но ветер дул холодный. На пути к Грейт-Портленд-стрит он прислонился к стенке вагона и стал думать о Джоселин, чувствуя себя при этом невероятно довольным. И по этой самой причине — виноватым. У убийц не должно быть ни причин, ни права испытывать счастье. Его проблема заключалась в том, что он чересчур быстро размяк, более того, размяк его мозг. Он больше не мог вызывать в себе ненависть по желанию. Даже к таким, как Хартман.
Он спустился вниз к почте и подумал, что, если повезет, позже станет теплее. Ему пришлось напомнить себе, что он не верит в везение и никогда не верил. И только поэтому уцелел.
Он прошел к отделу доставки.
— Пакет для мистера Кардвелла, — сказал служащий. Он наклонился под стойку. — Печатная продукция. Книги, должно быть?
Уайлд расписался и сунул под мышку тяжелую посылку, упакованную в коричневую бумагу.
— Греческие. Моя работа переводить их, — ответил он и отправился к светофору ловить такси.
Расплатившись с таксистом на Кенсингтон-Черч-роуд, он прошел пешком остаток пути, держа посылку под мышкой. Он отпер входную дверь квартиры и положил посылку на кофейный столик. Запах талька Джоселин все еще витал в воздухе, и он широко распахнул окно; он не хотел, чтобы что-то напоминало о ней, когда он работает. Включил на стерео ноктюрн Шопена, закурил сигару и сел перед посылкой. Он подумал, что поздним утром лондонская квартира — самое очаровательное и самое пустынное место на свете. Затем развязал шпагат и развернул помятую картонную обертку. Внутри находилось шесть книг исключительно скучного вида, каждая из которых была предположительно написана на греческом. Он подумал, что греческий — это язык, который следовало бы выучить; буквы интриговали его. Однако книг было шесть вместо трех; ему показалось, что определенно похолодало.
