– Садиться собираетесь, или там вам больше нравится?
Джонатан вскочил в машину, и такси встроилось в поток машин, презрительно проигнорировав возмущенный сигнал соседней машины, вытесненной на встречную полосу.
– Вы потрясающе выглядите, – сказал Джонатан, – и вовсе не потому, что спасли меня от потопа.
– Откуда вы взялись? Я уже говорил, что вы потрясающе выглядите?
Встрече с ней он обрадовался как мальчишка. Теперь ему казалось, что он очень часто вспоминал о ней. Впрочем, может быть, и не очень. И то – с какой стати?
– Я увидела, как вы подошли, – пояснила она. – И у вас был такой смешной вид, что мне вас стало жалко.
– Угу. Вы клюнули на мой старый, испытанный прием. Я всегда стараюсь выглядеть как можно смешнее, когда утопаю под дождем. На случай, если какая-нибудь проезжая стюардесса сжалится.
Водитель повернулся и посмотрел на заднее сиденье, не обращая, как водится, ни малейшего внимания на всякий прочий транспорт.
– Такса будет двойная, браток.
Джонатан ответил, что это его вполне устраивает.
– Потому что мы не обязаны в такой дождь брать двух отдельных пассажиров.
Джонатан сказал, что примет это к сведению.
– Какого черта, если мы не будем брать двойную плату, каждый встречный-поперечный начнет нам по такой погоде полгорода подсаживать. Сами же понимаете.
Джонатан подался вперед и вежливо улыбнулся шоферу в зеркало заднего вида.
– Давайте разделим обязанности. Вы будете везти, а мы – разговаривать.
Потом он обратился к Джемайме:
– Как вам удается выглядеть столь невозмутимой и прекрасной, когда вы просто умираете с голоду.
– Я? Умираю с голоду? – Золотые блестки Арлекина весело заплясали в теплых карих глазах.
– Конечно. Удивительно, что вы сами этого не заметили.
– Насколько я понимаю, вы приглашаете меня на ужин.
– Я – да. Приглашаю.
Она насмешливо на него посмотрела.
– Вы понимаете, что, если я вас подобрала под дождем, это еще не значит, что я вас подобрала во всех прочих смыслах этого слова?
– Ну что вы, как можно – мы же едва знакомы! Так что вы решили? Поужинаем?
Она на мгновение задумалась. Предложение было заманчивым.
– Не-ет. Пожалуй, нет.
– Если бы в первую очередь вы не сказали “нет”, что бы сказали во вторую?
– Бифштекс, красное вино и какой-нибудь салатик поострее.
Джонатан снова подался вперед и сказал водителю, чтобы повернул на юг, к определенному дому на Четырнадцатой улице.
– Хорошо подумал, браток?
– Езжай.
Когда такси остановилось у ресторана, Джемайма тронула Джонатана за рукав.
– Я спасла вас от утопления. Вы меня спасаете от голодной смерти. И все, да? После ужина все идут по домам – по своим. О’кей?
Он взял ее за руку и искренне посмотрел ей в глаза.
– Джем, о как же хрупка ваша вера в людей.
Он сжал ей руку.
– Кто он, скажите, – тот, который вас так больно ранил?
Она засмеялась, а водитель спросил, намерены они вытряхиваться или нет. Джемайма устремилась в ресторан, а Джонатан расплатился с таксистом и на прощанье назвал его “первостатейным водилой”. Шум дождя и проезжающих машин начисто заглушил первый слог последнего слова, и водитель некоторое время в тупом изумлении смотрел на Джонатана, но потом решил, что разумнее будет уехать, и только обиженно скрипнул шинами напоследок.
Ресторан был скромный и дорогой, предназначенный для еды, а не для разглядывания интерьеров. Отчасти из-за праздничного настроения, отчасти желая произвести впечатление на Джемайму, Джонатан заказал бутылку лафита.
– Могу я порекомендовать лафит урожая пятьдесят девятого года? – спросил кельнер, нимало не сомневаясь, что рекомендациям его никто не посмеет перечить.
– Мы не французы, – сказал Джонатан, не сводя глаз с Джемаймы.
– Сэр? – Приподнятая бровь отражала то сочетание обиды и мученичества, которое столь характерно для лиц прислуги высшего эшелона.
– Мы не французы. Незрелые вина нас не привлекают. Принесите пятьдесят третий год, а если такого нет – пятьдесят пятый.
Когда кельнер отошел, Джемайма спросила:
– Этот лафит – это что-то особенное?
– А вы не знаете?
– Нет.
Джонатан жестом призвал кельнера обратно.
– Лафита не надо. Принесите от-брийон.
Предполагая, что замена вызвана финансовыми соображениями, кельнер весьма картинно вычеркнул в своем блокноте лафит и вписал туда от-брийон.
– Зачем вы это сделали? – спросила Джемайма.
– Из экономии, мисс Браун. Лафит слишком дорог, чтобы его переводить впустую.
– Откуда вы знаете – может быть, он бы мне понравился.
– О да, бесспорно понравился бы. Но оценить его вы не смогли бы.
Джемайма пристально на него посмотрела.
– А знаете что? У меня такое ощущение, что вы не очень приятный человек.
– Приятность – свойство, которое все склонны переоценивать. Приятностью человек прокладывает себе путь тогда, когда у него не хватает духу повелевать или не хватает класса, чтобы блистать.
– Можно я при случае буду вас цитировать?
– Вы и так будете – я в этом нисколько не сомневаюсь.
– Как сказал Джонсон Босуэллу.
– Вы почти угадали. Как сказал Джеймс Эббот Мак-Нил Уистлер Оскару Уайльду.
– А вот джентльмен сделал бы вид, что я совсем угадала. Я все-таки была права – вы неприятный человек.
– Попытаюсь это компенсировать, став взамен чем-нибудь другим. Остроумным, скажем, или даже поэтичным. А то и безумно увлеченным вами, каковым я, кстати говоря, и являюсь.
Его глаза весело блеснули.
– Вы меня обманываете.
– Признаюсь, это так. Это не более чем фасад. Своей учтивостью я лишь прикрываю собственную ранимость и обостренную чувствительность.
– А теперь – обман внутри обмана.
– И каково вам на улице Обманщиков?
– Спасите!
Джонатан засмеялся и не стал развивать тему. Джемайма вздохнула и покачала головой.
– Вы в общении – прямо крокодил какой-то. Я сама люблю людей дурачить: опускаю в разговорах логические звенья, пока у собеседника голова не пойдет кругом. Но это даже не в вашей лиге.
– Не уверен, что здесь можно говорить о лиге. В данном случае есть одна команда и один игрок.
– Ну вот, опять за свое. Возьмем тайм-аут и поужинаем.
Салат был свеж и хрустящ, бифштексы – огромны и прекрасны, и запивали они все это хозяйство от-брийоном. За едой они непринужденно болтали. Беседа их свободно вращалась вокруг какого-нибудь слова или неожиданной мысли. С политики они перешли на искусство, поговорили о самых сильных потрясениях, пережитых в детстве, о социальных вопросах. Тему они меняли только тогда, когда она переставала быть забавной. Все смешное и нелепое они чувствовали одинаково тонко и особенно всерьез не принимали ни каких-либо великих имен в политике и искусстве, ни самих себя. Зачастую даже не возникало надобности заканчивать фразу – собеседник наперед понимал ее смысл и в ответ согласно кивал или смеялся. Иногда они оба делали короткие передышки, и никто из них не чувствовал потребности возобновить разговор ради разговора. Они сидели у окна. Дождь то припускал, то ослабевал. Они обменивались самыми нелепыми предположениями относительно того, кем работают и куда направляются прохожие. Сам того не замечая, Джонатан общался с Джем так, словно она была старым другом-мужчиной. Он честно плыл по течению разговора, начисто забыв то “предпостельное” подтрунивание, которое неизменно составляло основу его светских бесед с женщинами.
– Преподаватель? – изумленно спросила Джем. – Не говорите так, Джонатан, вы подрываете все мои устойчивые представления.
– А вы стюардесса? Как вас угораздило?
– Ой, я и не знаю. Закончила колледж, где каждый год меняла специализацию, захотелось устроиться кем-нибудь вроде “титанов Возрождения”, но в службах по трудоустройству даже графы такой не было. А путешествовать туда-сюда показалось вполне приемлемым. Еще было забавно, что я на этой линии – первая черная стюардесса, так сказать, “негресса для рекламы”. – Последние слова она выговорила особенно четко, словно потешаясь над теми, кто их употребляет без кавычек. – А вы? Как вас-то угораздило стать преподавателем?
– Ну, закончил колледж, хотел устроиться “титаном Возрождения”...
– Достаточно. Давайте о чем-нибудь другом.
По ходу разговора он узнал, что она будет в Нью-Йорке на трехдневном “приколе”, и очень обрадовался. Они вновь погрузились в спокойное и довольное молчание.
– Что смешного? – спросила она в ответ на его еле заметную улыбку.
– Ничего, – сказал он. – Я.
– Это синонимы?
– Я... – Он ласково улыбнулся ей. – До меня только что дошло, что с вами я не стараюсь быть умным. Обычно, я уделяю особое внимание тому, чтобы быть умным.
– А как же улица Обманщиков?
– Трепотня. Для пущего блеска. Но мне кажется, у меня нет особого желания ослепить своим блеском вас.
