Но у комиссара теперь уже была полная уверенность: улики, подтверждающие его версию, собирались, упорядочивались, накапливались. Окрыленный успехом, он бодрым голосом вызвал кладовщика, чтобы довести это дело до конца.
— Как нам известно, вы уходили сегодня с объекта между девятью часами и одиннадцатью. Зачем?
Пришлось успокоить и подбодрить этого беднягу, дабы добиться от него мало-мальски связного рассказа о том, как разгневанный Брюшо отправил его за четыре-пять километров отсюда, чтобы он принес неполный комплект этикеток.
— Их так срочно надо было прикрепить?
— О нет, месье. Это тянется уже месяц. Здесь не моя вина, капитан может вам подтвердить. Он, конечно, уже говорил мне о них, но никогда не давал понять, как сегодня утром, что это так срочно.
Что касается исчезновения автомата, то ничего толкового нельзя было установить. Кладовщик не открывал шкафа со времени последней проверки, проведенной две недели тому назад. Ключ от замка вместе с другими висел на доске, находящейся внутри склада. Никаких специальных мер предосторожности на время отсутствия роты не принималось, поскольку общая система охраны объекта являлась достаточной гарантией: ключ от склада в этом случае держал у себя капитан Брюшо. После того как рота занимала этаж, войти в это помещение могли только офицеры.
Когда парень вышел, Финуа с победным видом обернулся к следователю:
— Неужели еще не все достаточно прояснилось? Неужели еще не все ясно? Хотите, мы снова заслушаем капитана Брюшо. Теперь мы можем выйти за рамки обычной рутины и после всех этих «как?» уже установить «почему?».
Был вызван Брюшо.
— Капитан, — сказал Финуа, — я хотел бы теперь узнать, чтобы разобраться, что же здесь на самом деле произошло, что за личность был ваш командир.
Брюшо подумал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, явно взволнованно:
— Ну что я могу вам сказать? Я знал его только две недели. Он прибыл сюда с репутацией, блестящей во всех отношениях. Вскоре мы убедились, что он того заслуживает. Это был исключительный военачальник, увлеченный, вдумчивый… короче, можно хорошо себе представить, что он был бы незаменим на войне. С этой стороны его знали отлично. И это внушало к нему уважение.
— А кроме военной стороны?
— Вне службы это был очень веселый и обходительный товарищ. Шикарный парень, не жалевший денег, чтобы развлечь нас здесь.
— В общем, вы его очень любили?
— Очень… в общем… да… в общем да.
Если бы Финуа мог оставаться беспристрастным, он обратил бы внимание на тон Брюшо. Это был тон человека, который с удивлением обнаруживает для себя очевидность, которую до этого не допускал и в мыслях. Но Финуа было уже не до этих тонкостей.
Вопрос его прозвучал грубо:
— Тогда почему вы посягали на его авторитет, почему вышучивали его имя, да еще в присутствии младших по званию? Да-да, сегодня утром, на телефонной станции!
— Я был раздражен его опозданием. Я забылся. Я знаю это и сожалею о случившемся, как никто другой. Если в этом нет особой необходимости, я был бы весьма признателен вам, если мы прекратим этот разговор. Мои слова ничего не меняют в моем к нему отношении.
— Что ж, месье. Не говорите мне такого, о чем потом можете пожалеть. Признайте же, что у вас с ним не все шло гладко.
— Я настаиваю на том, что сказал, комиссар. А еще добавлю, что Дюбуа и я были унтер-офицерами в одном батальоне, на Марне. Нас вместе произвели в лейтенанты, в Шампани, в 1915-м. После Вердена… — Голос Брюшо стал хриплым. После Вердена нас осталось только двое из командного состава нашего батальона 1914 года. И вот…
В первый раз после прибытия полицейских чинов стало так тихо, что шум снаружи проник в помещение: можно было различить гул цеха, где-то хлопнула дверь, в коридоре послышались удаляющиеся шаги, их размеренный ритм стихал, становился глуше, но, казалось, длился бесконечно.
Почти робко, по крайней мере так было первые несколько минут, Финуа продолжил свой допрос. Он упорствовал. Но на все вопросы, коварные или прямолинейные, то нарочито доверительные, то театрально угрожающие, Брюшо отвечал выводящими из терпения смирением и твердым спокойствием, без всяких криков и сцен.
По спазмам в желудке, приученном за сорок лет спокойной жизни к строгому распорядку, следователь понял, что день клонится к вечеру. Он достал часы — было ровно восемь — и произнес:
— Надо заканчивать. На сегодня хватит. Продолжим завтра.
Вернулись оба инспектора. Первый заблудился в коридорах, но оружия не обнаружил. Это никого не удивило. Второй тоже не смог доложить ничего интересного. Ни на добротном деревянном шкафу, ни на ключе, ни на замке никаких ценных отпечатков не оказалось.
Полицейские провели последнее совещание на КП Брюшо. Финуа во что бы то ни стало хотел добиться немедленного ареста капитана.
— Не скрою, — сказал он, — что сегодня мы выяснили лишь материальную сторону дела. Но вы должны отдать мне должное — оно явно распутано.
— Однако вы сами сказали мне, что остаются четыре возможных преступника, вмешался следователь.
— Это верно. Но разве вас не поражает тот факт, что если выделить из них этого первого, то против него сразу складывается обвинение?
— Об этом еще надо подумать. Это вытекает, возможно, из того направления, которое дали следствию два-три факта. Но могут появиться и другие факты. И наконец, почему в таком случае убит Дюбуа? Не будет ли эта мера слишком поспешной?
— Но медлить означает дать преступнику окончательно замести следы…
Меня это не касается, сказал полковник. Сегодня ночью у объекта будут охраняться все входы и выходы. Батальон вернется в лагерь. Я могу запретить увольнительные четвертой роте, тогда никто не сможет скрыться. Вам будут созданы все условия, чтобы осуществлять наблюдение…
Присутствующие уже очень устали, и высказанное предложение всех устроило. Получив указание явиться завтра в семь часов, все двинулись в обратный путь.
По дороге, сидя в машине, Эстев и Финуа продолжали рассматривать со всех сторон занимавшую их проблему.
— Видите ли, господин следователь, я пошел на отсрочку ареста Брюшо потому, что хочу как следует подкрепить свое обвинение. Ну разве возможно, чтобы это был кто-то из лейтенантов? Нет! Они не знали, что коридоры будут пусты. В любой момент они рисковали наткнуться на кого-нибудь из персонала центральной телефонной станции или на самого Брюшо. С их стороны это было бы чистейшим безумием. Если же взять Брюшо, то тогда все предстает как подготовленный акт, и подготовленный хорошо, методично, умело. Один он знал, что представляется удобный случай, поскольку сам все и устроил. Он делает так, чтобы на складе никого не было, и берет там оружие без свидетелей. Он заставляет весь персонал станции засесть за бессмысленную работу, чтобы были безлюдными коридоры. Он запрещает без видимой причины своим офицерам являться к нему раньше десяти часов. Он — единственный, кто знает, в какое время на самом деле должен прибыть майор д'Эспинак. Разве не без четверти десять? Его обнаруживают перед самым лифтом. А его пораненный палец? А все его поведение — подозрительное, непонятное, беспокойное?
Итак, господин следователь, поверьте мне, мы уже знаем «как». Я постараюсь узнать еще и «почему». И тогда…
— В том, что вы говорите, что-то есть, — согласился Эстев.
Яркое резюме комиссара произвело на него впечатление. Виновность Брюшо показалась ему, в конце концов, столь вероятной, что он испытал угрызения совести за утайку от Финуа, из деликатной щепетильности, инцидента на балу.
— Действительно, комиссар. Теперь я и сам так думаю. Я должен был сказать вам… Так вот. Вчера вечером я был в гостях у майора д'Эспинака. Там я весь вечер провел в обществе Брюшо. Его жена — прехорошенькая особа, надо сказать, — похоже, флиртовала, и даже слишком рискованно, с Эспинаком. Подождите-ка. Ведь там чуть было не разразился скандал. О чем я думал раньше? Когда гости расходились, Брюшо, будучи основательно пьян, повел себя очень грубо. Надо признать, он не имел на это права — были смягчающие вину обстоятельства. Его жена, радушно прощаясь с гостями, стояла возле Эспинака, будто он был ей мужем. Я же и удержал Брюшо, боясь, как бы он не кинулся на них.
— Ах, если бы вы сказали мне это раньше… — вздохнул комиссар. — Только бы, боже, он не скрылся сегодня ночью. Я прикажу обоим инспекторам последить за ним. Меня не обнадежили обещания полковника Барбе. И вообще не нравится он мне со своим надутым видом.
На Финуа напал азарт.
— Господин следователь, давайте вернемся. Арестуем его, прошу вас! — воскликнул он.
Однако что-то удержало Эстева. Здесь смешалось, он и сам не знал, в какой пропорции, и воспоминание о том, как Брюшо говорил о Дюбуа, и другие, менее благородные чувства, как-то чертовский голод, слабость, усталость.
