14
Воскресенье распростерло над Веной свой обманчивый покой: ветер утих, и вот уже сутки не было снега. Все утро битком набитые трамваи шли в Гринцинг, где продавалось молодое вино, и к заснеженным холмам за городом. Во второй половине дня, переходя канал по временному понтонному мосту, Мартинс обратил внимание, что город опустел: молодежь каталась на санках и лыжах, а старики дремали после обеда. Щит с надписью оповестил его, что он входит в советскую зону, но никаких признаков оккупации не было. Русских солдат чаще можно встретить в Старом городе, чем там. Мартинс умышленно не предупредил Курца о своем визите. Лучше было не застать его дома, чем встретить подготовленный прием. На всякий случай он взял с собой все документы, в том числе и пропуск, разрешавший свободное передвижение во всех оккупационных зонах Вены. Здесь, на другой стороне канала, было необычно тихо, и какой-то аффектированный журналист нарисовал картину безмолвного ужаса: но, по правде, тишина объяснялась шириной улиц, более сильными разрушениями, меньшей населенностью и воскресным днем. Бояться там было нечего, но тем не менее на огромной безлюдной улице, где слышны только собственные шаги, трудно не оглядываться. Мартинс легко нашел дом, на звонок вышел сам Курц, словно ждал гостя. — А,— сказал он,— это вы, Ролло,— и растерянно почесал затылок. Мартинс не сразу понял, почему Курц выглядит совсем не так. На нем не было парика, однако голова его оказалась вовсе не лысой. Совершенно нормальная голова с коротко стриженными волосами. — Напрасно не позвонили,— сказал он Мартинсу.— Вы едва застали меня, я уже собирался уходить. — Можно к вам на минутку? — Конечно. В коридоре стоял шкаф с открытой дверцей, и Мартинс увидел пальто Курца, плащ, несколько мягких шляп и парик, безмятежно висящий на крючке, словно головной убор. — Я рад, что у вас выросли волосы,— сказал он и с изумлением увидел в зеркале дверцы, как в глазах Курца вспыхнул гневный огонь, а на щеках появились красные пятна. Когда он обернулся, Курц состроил заговорщицкую улыбку и уклончиво произнес: — Голове в нем теплее. — Чьей? — спросил Мартинс, его внезапно осенило, как мог пригодиться этот парик в день несчастного случая.— Не придавайте значения,— торопливо добавил он, потому что пришел не ради Курца.— Мне нужно видеть Гарри. — Гарри? — Я хочу поговорить с ним. — Вы с ума сошли? — Времени у меня мало, поэтому предположим, что да. Только обратите внимание на характер моего безумия. Если увидите Гарри — или его призрак,— то передайте, что мне нужно с ним поговорить. Призраки не боятся людей, так ведь? Это люди боятся их. В течение ближайших двух часов я буду ждать его у колеса обозрения в Пратере. Если можете вступать в контакт с мертвецами, поторопитесь.— И прибавил: — Не забывайте, я был другом Гарри. Курц промолчал, но в одной из комнат кто-то кашлянул. Мартинс распахнул дверь: у него была легкая надежда снова увидеть воскресшего из мертвых, но там оказался доктор Винклер, он поднялся с кухонной табуретки перед плитой и очень чопорно, церемонно поклонился с тем же целлулоидным скрипом. — Доктор Винтик,— вырвалось у Мартинса. На кухне Винклер выглядел в высшей степени неуместно: весь стол был завален объедками, и немытая посуда плохо гармонировала с чистотой доктора. — Винклер,— поправил доктор с твердокаменным упорством. — Расскажите доктору о моем безумии,— обратился Мартинс к Курцу.— Возможно, он сумеет поставить диагноз. Не забудьте — у колеса. Или призраки являются только по ночам? И ушел из квартиры. Ждал почти целый час, расхаживая для согрева туда-сюда в ограде колеса обозрения: разрушенный Пратер с грубо торчащими из-под снега обломками был почти пуст. Единственный ларек торговал блинами, и дети стояли в очереди, держа наготове талоны. В один вагончик колеса набивалось по нескольку парочек, и он, вращаясь вместе с пустыми вагончиками, медленно поднимался над городом. Когда вагончик достигал высшей точки, колесо минуты на две останавливалось, и высоко вверху крошечные лица прижимались к стеклам. Мартинс размышлял, кто придет на встречу. Верен ли Гарри старой дружбе, явится ли сам, или сюда нагрянет полиция? Такого, судя по налету на квартиру Анны, от него вполне можно было ожидать. Взглянув на часы и увидев, что половина намеченного срока прошла, Мартинс подумал: «Может, у меня просто разыгралось воображение? И сейчас тело Гарри откапывают на Центральном кладбище?» За ларьком кто-то стал насвистывать, Мартинс узнал знакомую мелодию, повернулся и замер. Сердце его торопливо забилось то ли от страха, то ли от волнения — или воспоминаний, пробужденных этой мелодией, потому что жизнь всегда становилась ярче с появлением Гарри. Появился он словно ни в чем не бывало, словно никого не зарывали в могилу и не находили в подвале с перерезанным горлом, как всегда, самодовольно, вызывающе, словно бы говоря- «принимайте меня таким, как есть»,— и конечно, его всегда принимали. — Гарри. — Привет, Ролло. Только не подумайте, что Гарри Лайм был обаятельным негодяем. Вовсе нет. У меня в досье есть превосходный снимок: он стоит на улице, широко расставив толстые ноги, огрузлые плечи чуть ссутулены, выпирает брюшко от вкусной и обильной еды, на веселом лице плутовство, довольство, уверенность, что его счастью не будет конца. Подойдя, он не протянул руки из опасения, что Мартинс откажется ее пожать, а похлопал его по локтю и спросил: — Как дела? — Нам нужно поговорить, Гарри. — Само собой. — Наедине. — Здесь это будет проще всего. Он всегда знал все ходы и выходы, знал их даже там, в разрушенном парке, и дал на чай женщине, управлявшей колесом обозрения, чтобы она предоставила вагончик им на двоих. Раньше так поступали ухажеры,— сказал он,— но сейчас они стеснены в деньгах, бедняги,— и глянул из окна раскачивающегося вагончика на фигурки остающихся внизу людей, казалось, с искренним сочувствием. По одну сторону город очень медленно уходил вниз, по Другую очень медленно появлялись большие скрещенные опоры колеса. Горизонт отступал, показался Дунай, и быки моста кайзера Фридриха поднялись над домами. — Ну что ж,— сказал Гарри,— рад видеть тебя, Ролло. — Я был на твоих порохонах. — Хорошо устроено, правда? — Для твоей подружки не очень. Она тоже была у могилы — вся в слезах. — Славная малышка,— сказал Гарри.— Я к ней очень привязан. — Когда полицейский рассказал о тебе, я не поверил. — Знать бы, как все сложится,— сказал Гарри,— то не пригласил бы тебя. Но вот уж не думал, что полиция интересуется мной. — Ты хотел взять меня в долю? — Я всегда брал тебя в дела, старина. Лайм стоял спиной к дверце качающегося вагончика и улыбался Ролло Мартинсу, а тот вспоминал его в такой же позе в тихом углу внутреннего четырехугольного двора говорящим: «Я нашел способ выбираться по ночам. Совершенно надежный. Открываю его только тебе». Впервые в жизни Ролло Мартинс оглядывался на прошлое без восхищения и думал: «Он так и не повзрослел». У Марло черти носят привязанные к хвостам шутихи: зло похоже на Питера Пэна (Персонаж одноименной пьесы английского драматурга Дж. Барри (1860—1937).) — оно обладает потрясающим и ужасным даром вечной юности. — Бывал ты в детской больнице? — спросил Мартинс.— Видел хоть одну из своих жертв? Глянув на миниатюрный ландшафт внизу, Гарри отошел от дверцы. — Мне всегда страшновато в этих вагончиках.— И потрогал дверцу, словно боялся, что она распахнется и он упадет с высоты на усеянную железками землю.— Жертв? — переспросил он.— Не будь мелодраматичным, Ролло, погляди-ка сюда.— И показал на людей, кишащих внизу, словно черные мухи.— Будет ли тебе искренне жаль, если одна из этих точек перестанет двигаться — навсегда? Если я скажу, что ты получишь двадцать тысяч фунтов за каждую остановленную точку, ответишь ли ты не колеблясь: «Старина, оставь свои деньги при себе»? Или начнешь подсчитывать, сколько точек сможешь пощадить? Эти деньги не облагаются налогом, старина.— Он улыбнулся мальчишеской, заговорщицкой улыбкой.— В наше время это единственный способ разбогатеть. — Ты не мог заняться автопокрышками? — Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно. Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» — и представил себе тело, упавшее среди тех мух. — Знаешь,— сказал он,— полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат? — Харбина,— простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: — Погляди-ка на небо. Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками. — Почему русские хотели забрать Анну Шмидт? — У нее фальшивые документы, старина. — Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее? Гарри улыбнулся: — У меня здесь нет никаких связей. — Что сталось бы с ней? — Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции. — Анна ничего не рассказала о тебе полицейским. — Славная малышка,— повторил Гарри с самодовольной гордостью. — Она любит тебя. — Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе. — А я люблю ее. — Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию.— И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно. — У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом. — Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал... ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко. — Но ведь я сильнее тебя. — А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю? Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди. — Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной. Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок... — Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами? — Тысячу фунтов. — Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои. — Ты ведь был католиком. — О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги,— добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них.— Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось. — Кроме Кулера? И Винклера? — Не превращайся в полицейского, старина. Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса. — Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере? — Он прислал мне открытку на рождество. — Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся... когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца. Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне»,— но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.
