— Ты не мог заняться автопокрышками?
— Как Кулер? Нет, я всегда был честолюбив. Но им не схватить меня, Ролло, вот увидишь. Я снова вынырну на поверхность. Умного человека утопить невозможно.
Вагончик, раскачиваясь, остановился на высшей точке орбиты. Гарри повернулся к Мартинсу спиной и стал смотреть в окно. Мартинс подумал: «Один хороший толчок, и стекло разобьется» — и представил себе тело, упавшее среди тех мух.
— Знаешь, — сказал он, — полицейские собирались вскрыть твою могилу. Кого они там обнаружат?
— Харбина, — простодушно ответил Гарри. Потом отвернулся от окна и произнес: — Погляди-ка на небо.
Вагончик неподвижно висел на высшей точке орбиты, и закатные лучи разбегались по хмурому облачному небу за черными балками.
— Почему русские хотели забрать Анну Шмидт?
— У нее фальшивые документы, старина.
— Я думал, может, ты хотел переправить ее сюда, потому что она твоя подружка? Потому что любишь ее?
Гарри улыбнулся:
— У меня здесь нет никаких связей.
— Что сталось бы с ней?
— Ничего особенного. Выслали бы обратно в Венгрию. Никаких обвинений против нее нет. Ей было бы гораздо лучше жить на родине, чем терпеть грубость английской полиции.
— Анна ничего не рассказала о тебе полицейским.
— Славная малышка, — повторил Гарри с самодовольной гордостью.
— Она любит тебя.
— Что ж, ей не приходилось жаловаться, пока мы были вместе.
— А я люблю ее.
— Прекрасно, старина. Будь добр к ней. Она того заслуживает. Я рад. — У Лайма был такой вид, будто он устраивал все к всеобщему удовольствию. — И позаботься, чтобы она помалкивала. Хотя ничего серьезного ей не известно.
— У меня руки чешутся вышибить тебя вместе со стеклом.
— Не вышибешь, старина. Наши ссоры всегда кончались быстро. Помнишь ту жуткую, в Монако, когда мы клялись, что между нами все кончено? Я всегда доверял тебе, Ролло. Курц уговаривал меня не приходить, но я тебя знаю. Потом он советовал… ну, устроить несчастный случай. Сказал, что в таком вагончике это будет очень легко.
— Но ведь я сильнее тебя.
— А у меня пистолет. Думаешь, пулевая рана будет заметна после падения на эту землю?
Вагончик дернулся, поплыл вниз, и вскоре мухи превратились в карликов, стало видно, что это люди.
— Ну и болваны мы, Ролло, нашли о чем говорить, словно я поступил бы так с тобой — или ты со мной.
Он снова повернулся и приник лицом к стеклу. Один толчок…
— Старина, сколько ты зарабатываешь в год своими вестернами?
— Тысячу фунтов.
— Облагаемых налогом. А я тридцать тысяч чистыми. Такова жизнь. В наши дни, старина, об отдельных людях никто не думает. Раз не думают правительства, с какой стати думать нам? У русских на уме народ, пролетариат, а у меня простофили. В принципе одно и то же. У них свои пятилетние планы, у меня свои.
— Ты ведь был католиком.
— О, я и сейчас верую, старина. В бога, милосердие и во все прочее. Своими делами я не приношу вреда ничьей душе. Мертвым лучше быть мертвыми. Немного они потеряли, уйдя из этого мира, бедняги, — добавил он с неожиданным оттенком искренней жалости, когда вагончик спустился к платформе, и те, кому отводилась участь жертв, усталые, ждущие воскресных развлечений люди уставились на них. — Знаешь, я могу взять тебя в дело. Будет очень кстати. В Старом городе у меня никого не осталось.
— Кроме Кулера? И Винклера?
— Не превращайся в полицейского, старина.
Они вышли из вагончика, и Лайм снова положил руку на локоть Мартинса.
— Это шутка, я знаю, ты откажешься. Слышал в последнее время что-нибудь о Брейсере?
— Он прислал мне открытку на рождество.
— Славные то были дни, старина, славные. Здесь я должен с тобой расстаться. Мы еще увидимся… когда-нибудь. В случае чего найдешь меня через Курца.
Отойдя, он помахал рукой — у него хватило такта ее не протягивать. Казалось, все прошлое уплывает во мрак забвения. Мартинс внезапно крикнул вслед Лайму: «Гарри, не доверяй мне», — но расстояние между ними было уже таким, что эти слова нельзя было расслышать.
— Анна была в театре, — рассказывал Мартинс, — на утреннем спектакле. Пришлось смотреть его с начала до конца во второй раз. Это пьеса о пианисте средних лет, влюбленной девушке и понимающей — очень понимающей — жене. Играла Анна скверно — актриса она в лучшем случае посредственная. После спектакля я зашел к ней в уборную. Анна очень нервничала. Видимо, решила, что я собираюсь начать серьезные ухаживания, а ей было не до того. Я сказал, что Гарри жив, — думал, Анна обрадуется и мне будет неприятна ее радость, но она сидела перед зеркалом, не утирая слез, катившихся по гриму, и тут я пожалел, что она не радуется. Выглядела Анна ужасно, и я любил ее. Я передал ей разговор с Гарри, но Анна почти не слушала, потому что когда я дошел до конца, она сказала:
— Жаль, что он не мертв.
— Он заслуживает смерти.
— Ведь тогда он был бы недосягаем.:— для всех. Я спросил Мартинса:
— Вы ей показали снимки детей, взятые у меня?
— Показал. Думал, они либо доконают ее, либо исцелят. Ей нужно выбросить Гарри из головы. Фотографии я приставил к баночкам с гримом. Она не могла их не видеть. Я сказал Анне:
— Полиция может арестовать Гарри только в этой зоне, и мы должны помочь!
— Я думала, он был вашим другом, — сказала Анна. — Мне другом он был. На мою помощь не рассчитывайте. Я больше не хочу видеть Гарри, не хочу слышать его голоса. Не хочу, чтобы он прикасался ко мне, но и пальцем не шевельну, чтобы причинить ему вред.
Мне стало горько — не знаю почему; в конце концов я ничего для нее не сделал. Даже Гарри сделал для нее больше меня. Я сказал: «Вы до сих пор любите его», словно обвиняя в преступлении. Она ответила: «Не люблю, но он живет во мне. Правда, не как друг. Даже в любовных снах я всегда вижу только его».
Мартинс замялся, и я подбодрил:
— Дальше.
— Тут я поднялся и ушел. Теперь слово за вами. Что от меня требуется?
— Нужно действовать быстро. В гробу оказалось тело Харбина, поэтому Винклера с Кулером можно брать сразу же. Курц пока вне досягаемости, водитель тоже. Мы официально запросим у русских разрешение на арест Курца и Лайма: материалов для этого в деле хватает. Если использовать вас как приманку, ваше сообщение Лайму должно отправиться немедленно — не после того, как вы проведете сутки в этой зоне. Я представляю себе это так: после возвращения в Старый город вас привели сюда на допрос. Здесь вы узнали о Харбине, поняли, что к чему, и пошли предупредить Кулера. Мы позволим Кулеру улизнуть ради более крупной дичи — у нас нет никаких доказательств, что он участвовал в махинациях с пенициллином. Кулер отправится во вторую зону, к Курцу, и Лайм узнает, что вы не сказали о нем ни слова. Три часа спустя вы пошлете сообщение, что полиция преследует вас: вы находитесь в убежище и вам нужно его видеть.
— Он не придет.
— Может прийти. Убежище мы подберем старательно — чтобы риск казался минимальным. Попытаться стоит. Если он выручит вас, это даст ему возможность гордиться собой и потешаться над вами. И обеспечит ваше молчание.
— В колледже он никогда не выручал меня, — сказал Мартинс. Было ясно, что он пересматривает прошлое и делает выводы.
— Там неприятности были пустяковые, и не было опасности, что вы заговорите.
— Я сказал Гарри: «Не доверяй мне», но он не расслышал.
— Вы согласны?
Мартинс вернул мне фотографии детей, они лежали на столе, и я заметил, что он долго не сводил с них взгляда.
— Да, — ответил он. — Согласен.
Все начальные приготовления шли по плану. Винклера, только что вернувшегося из второй зоны, мы решили не брать, пока Кулер не будет предупрежден. Мартинс говорил с Кулером недолго. Американец встретил его без тени смущения и очень покровительственно.
— О, мистер Мартинс, приятно вас видеть. Присаживайтесь. Я рад, что между вами и полковником Каллоуэем все окончилось хорошо. Он очень честный человек.
— Радоваться нечему, — сказал Мартинс.
— Вы, конечно, не в претензии, что я сообщил ему о вашей встрече с Кохом? Я подумал: если вы неповинны, то немедленно оправдаетесь, а если виновны, мои симпатии к вам не должны мешать делу. У гражданина есть определенные обязанности.
— Например, давать ложные показания.
— А, это старая история, — сказал Кулер. — Я боялся, что вы сердитесь на меня, мистер Мартинс. Взгляните на дело так — лояльный гражданин…
— Полиция эксгумировала труп. Вас с Винклером будут искать. Предупредите Гарри…
— Не понимаю.
— Прекрасно понимаете.
Было ясно, что Кулер понял. Мартинс резко поднялся и ушел. Больше он видеть не мог этого любезного, озабоченного гуманиста.
Теперь оставалось только наживить крючок. Изучив карту канализационной системы, я пришел к выводу, что кафе возле киоска, который Мартинс принял за газетный, будет самым подходящим местом. Лайму нужно только подняться на поверхность, пройти пятьдесят ярдов, забрать Мартинса и снова уйти под землю. Он не догадывался, что его расчет нам ясен: ему, конечно же, было известно, что обход коллекторов специальной полицией кончается незадолго до полуночи, а следующий начинается только в два, и вот в полночь Мартинс сидел в маленьком холодном кафе с видом на киоск и пил кофе чашку за чашкой. Я дал ему пистолет, расставил людей как можно ближе к киоску, а специальная полиция была готова закрыть в полночь все выходы и начать прочесывание коллекторов от окраин к центру. Но я хотел не дать Лайму спуститься снова под землю. Это избавило бы нас от трудов — а Мартинса от риска. Итак, Мартинс сидел в кафе.
