Когда плечи у него деревенели от перелистывания газетных комплектов, когда начинало тошнить от голода, он шел в буфет и там рядом с гостеприимными приветливыми людьми ел их хлеб и, беседуя, продолжал ворочать в мозгу очередную партию материала, собранного за утро, прикидывая, как бы ловчее навредить этим людям.
В конце концов, он нашел способ.
На странице газеты «Пионерская правда» Биллиджер прочел заметку о том, что пять лет назад профессор Пономарев, лауреат Сталинской премии, побывал в школе-десятилетке и беседовал с учениками.
Пономарев рассказал ребятам, как он учился, как, будучи аспирантом в самый тяжелый, первый год Великой Отечественной войны, вынужден был уехать в Челябинск и продолжать там работу над диссертацией. В Челябинске его приютила большая рабочая семья токаря по металлу Андрея Аникановича Горбачева. Заметив, как напряженно трудится молодой Пономарев, как стыдно ему, что он, молодой, здоровый человек, находится в тылу, Горбачевы сделали все зависящее от них, чтобы облегчить жизнь Саше Пономареву. Возвращаясь с завода, где он осуществлял свою диссертационную работу, Пономарев всегда получал тарелку горячего супу и кружку чая. Жена Андрея Аникановича чинила его одежду с такой же заботой, как и своим детям, а сам Андрей Аниканович часто подсаживался в свободную минуту к юноше и беседовал с ним обо всем, что тревожило Пономарева, помогал ему правильно разобраться в своих мыслях, найти свое настоящее место в жизни. «Многим я обязан этой чудесной семье потомственных челябинцев и теперь не порываю дорогой для меня связи…»
Биллиджер тяжело задышал в нос, прочитав заметку. Он выписал ее целиком и сейчас же заказал комплекты челябинской газеты за все годы, начиная с 1941.
Он был терпелив и вынослив, как лошадь. Он просмотрел все комплекты и выудил из них кое-какие материалы о Горбачеве. Там были подробности о семье Горбачева — как переезжали они в новый дом, как Андрей Аниканович ходил голосовать на выборах в Верховный Совет со своим младшим внучком Витей. Биллиджер познакомился с фотографией Сони Горбачевой, талантливой молодой работницы, лучшей лыжницы города. Портрет ее был напечатан тут же, рядом с заметкой, и Биллиджер внимательно рассмотрел смеющуюся девушку в вязаном колпачке, из-под которого падали на плечи влажные от снега толстые косы.
Двое суток Биллиджер анализировал добытый материал, а потом представил Робертсу схему: Горелл легально разыщет Пономарева и явится к нему как бы от семьи Горбачевых с просьбой помочь Сониной подруге Вале Макаровой поступить в университет на физический факультет.
Горелл попробует установить с Пономаревым контакт. Если это не удастся, он присмотрится к ученому, готовясь к диверсии, и, главное, постарается установить местонахождение его лаборатории.
Слушая Биллиджера, Робертс долго мял в ладонях свое круглое розовое лицо и вздыхал. Все это ему не нравилось. Не нравилась спешка. В таких делах не торопятся, а его почти каждый день запрашивали по телеграфу, требуя ускорить ход событий.
Робертсу не нравился портной, выполнявший обязанности связного, — он явно трусил и, что было хуже всего, перестал интересоваться деньгами. Но другого связного не было!
— Хорошо!.. — невесело сказал Робертс. — Во всяком случае это наиболее разумный вариант. Подготовьте информацию для передачи, Биллиджер! Сегодня вечером я иду в театр.
Господин Робертс любил балет.
В тот момент, когда машина останавливалась перед театральным подъездом, маленький, смятый носик его краснел, а ноздри начинали вздрагивать.
Совершенно другие чувства испытывала госпожа Робертс, входя в ложу театра.
Каждая балерина была смертельным врагом — ведь на нее с вожделением смотрел Робертс в полевой бинокль. Просто невозможно было оторвать его от этого ужасного бинокля. Госпожа Робертс улыбалась, отвечая на поклоны дипломатов, находящихся в соседней ложе, но сердце ее, как оно страдало, бедное, измученное ревностью, истекающее черной, едкой кровью!
— Вы безнравственный человек! — говорила она чуть слышно. Бинокль вздрагивал, но оставался у глаз господина Робертса. — Вы отвратительны мне! — твердила госпожа Робертс, с ужасом всматриваясь в зеленоватые сумерки сцены. Оркестра уже не существовало, это само тело Стручковой, почти неправдоподобное в своей прелести, источало волны музыки… — Вы смешны, да, да, вы смешны, мерзкий человек! — задыхаясь от обиды, шептала госпожа Робертс. Зубы господина Робертса поскрипывали, но бинокль оставался прижатым к глазам… Ведь единственное, что не могла сделать железная Элеонора, как называли ее в посольстве, это вырвать из рук мужа бинокль!
Сегодня, войдя в ложу, Робертс обернулся к капельдинеру и сказал:
— Программу, пожалуйста! Капельдинер, сутулый человек с больным,
темным лицом, подал программу.
Робертс сунул руку в карман и, вынув сложенную вдвое трехрублевку, вручил ее капельдинеру.
— Благодарю вас! — сказал капельдинер и шагнул назад, зажимая в ладони трехрублевку.
Люстры сначала потускнели, затем погасли. Началась увертюра к «Лебединому озеру».
Робертс облегченно вздохнул и опустил потные, слегка дрожащие пальцы на бинокль.
В это время капельдинер, запершись в мужском туалете, развернул трехрублевку, вынул из нее узкую резиновую трубку и вложил в отверстие, подпоротое под кантом обшлага униформы.
Открылся занавес.
Неожиданно железная Элеонора протянула руку, взяла бинокль и, вцепившись в него всеми десятью пальцами, приложила к глазам, ничего не видя, но торжествуя. Робертс беспокойно заерзал.
Потом он кашлянул.
В середине акта он набрался храбрости и громко и ласково сказал:
— Дорогая, позволь мне взглянуть…
Соседи оглянулись, и железная Элеонора вынуждена была сдаться… Она вернула мужу бинокль.
На следующее утро капельдинер зашел навестить портного и передал ему резиновую трубочку.
Еще через день Горелл пришел к связному, и тот, как всегда изнывая от ужаса, вручил ему трубочку, полученную от капельдинера, и почти вытолкнул за дверь.
Возвратившись домой, Горелл послал Юлю за квасом, а когда она ушла, включил настольную лампу и, пинцетом вытянув из трубочки листок бумаги, через лупу прочитал все, что собрал Биллиджер о Пономареве, и дальнейшие инструкции Робертса. Изучив записку, он сжег ее на газовой горелке, как раз вовремя, потому что Юля уже открывала двери своим ключом.
— Зачем ты греешь чайник! Я квас принесла… — раздраженно сказала она, ставя бидон на кухонный стол.
— Пить хочется! — буркнул Горелл. — Я думал, что до вечера не придешь…
— Я пришла! — почему-то угрожающе сказала Юля. — Пей квас и давай поговорим. Мне эта волынка надоела!
Обмывая над раковиной разгоряченное лицо, сердито расшвыривая вещи, Юля сказала, что ее подобная жизнь не устраивает.
— Тебе это, конечно, удобно! — говорила она, изо всех сил удерживаясь от слез. — Пришел, пообедал, выспался и ушел. А я в каком положении?
— По-моему, я не первый обедаю и ночую у тебя! — сдержанно сказал Горелл, не понимая еще тактики Юлии.
— Это совсем другое дело! — закричала Юля и швырнула мыльницу. — Они за тем и приходили, чтоб переночевать и уйти. А вот ты зачем ко мне приехал? Второй месяц живешь, а кто ты мне?
— И я пришел переночевать! — с обидой ответил Горелл. — Но потом у меня возникло чувство к тебе… Ты же сама все знаешь!
— Ничего я не знаю! — с болью сказала Юля. — Если у тебя действительно чувство, почему ты ничего не говоришь… Не делаешь ничего… Порядочный человек на твоем бы месте…
— Не знаю, чего ты от меня хочешь! — с мягкой обидой начал Горелл, привлекая к себе Юлию. — Я тебя люблю, ты это отлично знаешь!
— Почему же ты тогда… — мучилась Юля, силясь выпросить у него то, что уже много лет было ее. самым заветным желанием — и не могла. — Почему ты на работу не устраиваешься? — со злостью крикнула она, злясь на себя и на Горелла. — Все люди, как люди, один ты неприкаянный какой-то!
— Я работаю! — пожал плечами Горелл. — Я нахожусь в командировке…
— Не знаю я, ничего не знаю! — выкрикнула Юля. — Все у тебя не как у людей! Если любишь, почему не женишься на мне? — вырвалось, наконец, у нее с болью.
— Пожалуйста! — пожал плечами Горелл. — Если ты хочешь зарегистрироваться, давай сделаем это…
— Нет, ты серьезно? — сказала Юля, робея, веря и не веря. — Ты правду говоришь?
— Конечно, правду! — спокойно сказал Горелл, лаская Юлю, и от этой ласки она вдруг начала жалобно плакать. Она понимала, что он лжет, что никогда не женится на ней и любви-то никакой между ними нет… Но даже не это было самое тяжелое и обидное. В жизни Юли было много мужчин. И ни с одним из них она не чувствовала себя такой бесправной, опустившейся, обреченной женщиной, как с Гореллом. «Зачем он мне врет? — тщетно спрашивала себя Юля. — Площадь моя нужна? Ерунда, ведь у него деньги есть, он всюду комнату снимет! Что ему надо?»
