— У нас найдете кого угодно. Слесаря и счетовода, арматурщика, кондитера. Вон там путиловцы работают, а рядом обувщики. Текстильщицы есть. Работать начали обыкновенными пилами, а теперь лучковые. Если уж работать, то по-настоящему. Надо хоть немного отогреть Ленинград. Сколько холодных печурок в городе!.. — Лицо ее вдруг стало печальным. — Возле одной из них умерла мама… Я поехала сюда — подруги позвали. Поработала, присмотрелась, теперь других учу, как лучковой пилой управляться.
— Трудно? — помолчав, спросил Ваулин.
— Работа, что и говорить, тяжелая, непривычная. И все-таки здесь люди окрепли. Кормят лучше, чем в городе, и воздух чистый. Гораздо бодрее стали люди. А вы бы видели, какими они приезжали…
— У вас все молодежь?
— Молодежи много. Но есть и постарше.
— А почему в конторских списках возраст не указан? Я смотрел записи — небрежно они составлены.
— У них там порядочная путаница.
— Но вы-то знаете тех, кто постарше?
— Все через мои руки проходят.
Разговаривая, они быстро шли по извилистой утоптанной тропинке, задевая низкие елки. Близко перекликались женские голоса. Шурша обмороженными ветвями, падало подрубленное высокое дерево.
— Тут табачницы работают, — сказала девушка. — Дельная бригада. Хотите посмотреть их?
— Нет, пока нельзя. Торопимся…
— Пожалуйста. Только не понимаю, куда вы меня гоните? — Девушка пожала плечами. — Идем, идем, как скороходы, а куда?
Стук топоров, звонкий в морозном воздухе, стал затихать. Доносились далекие артиллерийские раскаты.
— На обед расходятся, — сказала девушка.
— Стрельбы не боятся?
— До нас снаряды не долетают. А девчата уже научились по звуку различать, когда легкие орудия стреляют, когда тяжелые.
Лесорубы собирались группами возле костров. Постукивали котелки, пахло горячим мясным супом.
— На вашем участке есть такие люди? — Ваулин назвал несколько фамилий.
— Да, они работают здесь. Совсем недавно пришли.
— Молодые?
— Не все. Трое будут постарше, лет тридцати пяти и больше. Я их свела в одну бригаду с такими же. А то с молодежью им неудобно работать — не те силы.
— Ведите меня в эту бригаду.
— Повернем. Вот к той землянке.
Люди, сидевшие за обедом, удивленно посмотрели на Ваулина, когда он вошел в землянку. Все они были средних лет. Вид у них был гораздо более бодрый, чем у людей на улицах Ленинграда.
— Работать к нам, товарищ командир? — шутливо спросил один из них.
— Не совсем, — в тон ему ответил Ваулин.
Он сразу почувствовал, что человека, которого ищет, здесь нет.
— Привет, старая гвардия! — поздоровалась Нонна.
— Привет, товарищ инструктор. Садитесь с нами. Ложка с вами?
Нонна торжественно объявила Ваулину:
— Перед вами и часовщик, и водопроводчик, и даже музыкант из оперного театра.
— Валторнист-концертмейстер, — представился приземистый человек в черном ватнике.
— Таким образом, полное культурно-бытовое обслуживание. Да, еще монтер есть…
— Монтера-то как раз и нет, — перебили ее.
— Как — нет? А где же Раукснис?
— Как его зовут? — быстро переспросил Ваулин.
— Раукснис.
Это имя было вписано в одну из трех регистрационных карточек — последних, которые отложил Ваулин.
— Так где же Раукснис? — поинтересовалась Нонна. — Он мне нужен.
— Пошел в медпункт.
— Странно, я была в медпункте и не видела его там.
— Разминулись, должно быть.
— На лыжах пошел? — вдруг спросил Ваулин.
— Да, на лыжах. Он привез с собой лыжи.
Ваулин был спокоен… Он ничем не выдал своего волнения. Итак, догадки сходились! Но и у последней черты, за которой, казалось, уже не оставалось ничего сомнительного, Ваулин не позволял сказать себе: «Да, это он, это тот, кто приходил к Снесареву! Он, и никто другой».
Сейчас не имело смысла расспрашивать, была ли у этого Рауксниса подчеркнутая, механическая чистота русской речи. Все должно было выясниться через несколько минут.
Снег под ногами звенел, как железо. По едва заметной тропке, которая вилась между сугробами, Снесарев и Пахомыч отправились в дальний цех, стоявший возле канала.
В цех попало несколько тяжелых снарядов. В крыше зияли огромные пробоины. На земле в беспорядке громоздились исковерканные стальные плиты, железный лом, обгоревшие кирпичи.
— Осторожней, расшибешься, — предупреждал Пахомыч, ловко карабкаясь по обломкам. — Пожалуйста, осторожней. Погоди-ка…
Невольно нагнув голову, они прислушались к знакомому завыванию.
— Нет, этот не сюда полетел. — И, сразу же забыв об опасности, Пахомыч продолжал: — Здесь площадку и устроим. Только все, что навалено здесь, нам не убрать «Одним не под силу. Десятки тысяч пудов здесь… Ты у адмирала когда будешь?
— Вызвали к вечеру.
— Проси его, чтобы побольше матросов прислал. А то площадку не расчистим. Ты от имени всего завода проси. Он завод давно знает, бывал у нас.
— Ну так что?
— Как — что? Лучше, чем другие, представит себе наше положение. Площадку, площадку готовить надо! Немедля.
— Немедля? Да ведь чертежи еще на утверждение пойдут, по инстанциям…
— Так что же? А тут пока место готовить надо.
— Азартный вы человек. Еще скажете, чтобы клумбы к весне разбили…
Держась за конец ржавого троса, свисавшего с потолка, Снесарев глядел на этот пустой, замороженный цех. Если в немыслимо тяжелое время люди думают о будущем, значит, сила не растрачена.
— И большая нужна площадка?
Пахомыч ответил не сразу. Он приставил руку ко лбу, словно защищал глаза от солнца, смотрел, прищурив глаза, шептал, водил по воздуху карандашом, вытащенным из бокового кармана, потом загибал пальцы в рваных перчатках, будто мысленно делал выкладки.
— Ну, если всерьез, то шестьдесят на тридцать. Хватит этого. Без клумб… — Пахомыч улыбнулся.
Вечером за Снесаревым прислали автомобиль. Машина нырнула в узкую улицу, жалобно скрипя рессорами, тяжело покачиваясь с боку на бок. Медленно ходили теперь немногие машины на улицах осажденного города — горючего выдавали в обрез, было оно плохого качества.
На темных улицах между высокими сугробами оставалась проезжей только узкая полоса. Машина побуксовала возле скользких бугров, которыми уродливо обросла площадь, и опять двинулась по такой же узкой, как коридор, улице. Потом открылась другая площадь с темной громадой собора. Нигде не было видно огней. Потянулась ограда парка.
Машина остановилась. Снесарев вышел. Он не сразу разглядел, что перед ним здание Адмиралтейства. Подъезд был затемнен. Дежурный офицер повел Снесарева наверх. Освещая крошечным фонариком путь, они шли через огромные залы, где лишь легким шелестом отдаются шаги, через коридоры с двумя рядами плотно занавешенных окон, по винтовым лестницам. В приемной — маленькой комнате с высоченным потолком — они немного подождали, и затем Снесарев вошел в кабинет.
Адмирал, высокий, крепкий, седой, быстро вышел из-за стола и крепко обнял Снесарева:
— Знаю, знаю о вас. О работе вашей знаю. Ну, садитесь сюда, потолкуем. Замерзли, конечно? Чаю нам! Самого горячего! Каленого!
Внесли поднос с двумя тяжелыми подстаканниками. Снесарев заметил, что на подстаканниках были вырезаны слова — «Океан — Комсомолец».
Адмирал перехватил его взгляд:
— Это подарок. Я давно служил на «Океане». Знаете? Транспортное судно. Потом его назвали «Комсомольцем». Комсомольцы-то и привели его в порядок. Это было в тот год, когда комсомол взял шефство над флотом. Отличное пополнение пришло. Сильные, смелые ребята, все захвачены романтикой моря. Были и рабочие, и секретари укомов комсомола, избачи, селькоры… А романтика-то начиналась с того, что… надевай, товарищ молодой, брезентовую робу и отбивай ржавчину с цепей, чисть трюмы. Трюмы чистили, ржавчину сбивали, но это не убило романтику. Вот эти парни и восстанавливали флот. Когда меня переводили с «Комсомольца», они поднесли мне два подстаканника. Из шрапнельных стаканов выточены. Удобная штука во время качки — тяжелые… Пейте, пожалуйста. Угощать больше нечем. Галеты возьмите. Темноватые, но неплохие.
Снесарев с наслаждением прихлебывал маленькими глотками чай, который адмирал называл каленым, и тепло разливалось по всему телу.
— Вопросов у меня к вам будет немало, — заметил адмирал. — Нам еще придется встретиться, и не раз. Пока скажу одно. Дело это большое, интересное и… моряка берет за душу. Лето нам предстоит тревожное. Сил у них все еще немало. Если ваши малые корабли к лету войдут в строй — отлично! Вот послушайте…
Адмирал вынул из ящика папку, в которую были подшиты листы папиросной бумаги:
