Нет, Евдокимов — благородный человек, и она обязана выполнить свое обещание.
Галина откинула от себя одну лыжу, подвернула ногу и легла на снег. Как раз вовремя!
Господин Эджвуд появился на пригорке. Он посмотрел вниз и через пять секунд стоял возле Галины.
— Что с вами? — спросил он. — Вы упали?
— Вы же видите! — сердито ответила Галина. — Глупый вопрос!
— Вставайте и идемте обратно, — сказал Эджвуд, не скрывая своего раздражения. — Темнеет, и нам надо быстро добраться до машины.
— Не могу, — сказала Галина. — Я подвернула ногу.
— То есть как это “не могу”?! — закричал Эджвуд. — Что значит “подвернула”?
— Ну вывихнула, — сказала Галина. — Растяжение связок.
— Хорошо, — торопливо сказал Эджвуд. — Я пойду к машине и быстро привезу доктора.
— А я буду здесь лежать и замерзать? — сказала Галина. — Как бы не так!
— А вы хотите, чтобы мы сидели и замерзали вдвоем? — разозлился Эджвуд. — Я хочу доставить вам помощь.
— А я вас не отпущу, — решительно сказала Галина. — Одна я здесь не останусь.
— Но что же делать? — сказал Эджвуд. — Не будьте женщиной!
— А кем же мне прикажете быть? — закричала на него Галина. — Снимайте лыжи и обнимите меня, с вашей помощью я как-нибудь дотащусь…
— Вы в уме?! — завопил Эджвуд, теряя хладнокровие. — Мы с вами три часа будем тащиться до машины!
— Ну и что из этого? — сказала Галина. — Вы же говорили, что любите меня!
— Но я тороплюсь! — взвыл Эджвуд. — Мне нужно быть у машины, в пять часов меня будет вызывать один австралийский любитель!
— Ну и черт с ним, с вашим любителем! — равнодушно сказала Галина. — Неужели этот любитель вам дороже меня?
— Вот что! — решительно заявил Эджвуд. — Я побегу к машине, а через час вернусь за вами обратно!
— Посмейте только! — пригрозила Галина. — Сегодня же вечером мой отец будет знать, что вы променяли меня на свою австралийскую радиосвязь, а завтра об этом будет знать вся Москва!
Эджвуд неистовствовал. Ему ужасно хотелось уйти, Галина это отлично видела, у него земля горела под ногами. Однако он не решался.
— Но я вернусь за вами! — выкрикнул он в отчаянии.
— Я еще не знаю, имеете ли вы вообще право таскать свою радиостанцию за собой в машине, — раздраженно сказала Галина. — Изволите ли видеть, я буду валяться на снегу, а он будет разговаривать в это время с какими-то австралийцами!
— Молчите! — закричал Эджвуд. — Я остаюсь!
Галина подумала, что если бы она была дочерью не Вороненко, а какого-нибудь мелкого служащего, Эджвуд ее не только бросил бы, но, пожалуй, и убил…
“Знаем, с какими австралийцами вы беседуете”, — хотелось ей сказать, но она вовремя вспомнила совет Евдокимова и сдержалась.
Эджвуд подошел к ней.
— Вставайте…
Она уцепилась за него, заохала.
— Держитесь за меня, — сказал он и потащил ее в гору.
— Я так не могу, — заныла Галина. — Вы меня не жалеете, мне больно.
Эджвуд покорился. Он пошел с ней, как с ребенком, которого впервые обучают ходить.
Галина осторожно прихрамывала и размышляла, не поступить ли ей в театральную студию: ей казалось, что у нее обнаружились незаурядные актерские способности.
Эджвуд был недоволен собой. Он раздумывал о том, что его, вероятно, уже разыскивают в эфире… Такая неаккуратность с его стороны была непростительна для разведчика.
Сизые тени бежали по снегу. Небо темнело ужасающе быстро. Когда они наконец дотащатся до машины, тот, другой, откажется от своих поисков…
Галина тяжело висела на его руке. Эджвуд никогда не думал, что наступит момент, когда он сможет сравнить эту девушку с мешком кукурузы.
Он опять вспомнил первую песнь “Дон-Жуана”.
— “Man’s love is man’s life a thing apart” [2], — уныло продекламировал он.
— Что-что вы говорите? — поинтересовалась Галина.
— Вспоминаю Байрона, — сказал он с грустью.
Сумерки становились все гуще. Мороз начинал пощипывать щеки. Снег похрустывал под ногами. Галина еще плотнее прижалась к Эджвуду и стала еще тяжелее.
— Вы рады, что вы со мной, Роберт? — ласково спросила она. — Посмотрите, какая кругом поэзия!
Она смотрела прямо перед собой и не видела его взгляда.
— “It is not poetry, — пробормотал он, — but prose run mad” [3].
Непросто было организовать наблюдение за машиной Эджвуда, непросто было следовать за ним, чтобы он об этом не подозревал, не так просто было найти в лесу его машину и самому остаться невидимым.
Но самым важным было заметить, где Эджвуд свернет с шоссе.
Эджвуд свернул на проселочную дорогу на семьдесят третьем километре.
Евдокимов ехал километрах в десяти позади Эджвуда.
В этот день регулировщиков уличного движения было на шоссе больше обычного.
Через каждые пять километров Евдокимов вопросительно взглядывал на милиционера-орудовца, в ответ тот слегка кивал, и Евдокимов уверенно ехал дальше.
Но когда он поравнялся с дорожным столбиком, отмечавшим семьдесят пятый километр, милиционер в ответ на его взгляд отрицательно покачал головой.
Надо было поворачивать обратно. На протяжении последних пяти километров от шоссе отходили три проселочные дороги, но только на одной из них был заметен свежий след легковой машины. Ясно, что Эджвуд свернул сюда.
Евдокимов захватил с собой короткие охотничьи лыжи.
Он вылез, приказал шоферу доехать до ближайшей деревни и там его ждать, а сам сошел с шоссе, надел лыжи и пошел прямо по снегу, по обочине дороги. Чуть подальше он углубился в лес, стараясь держаться поближе к кустам, и шел наклонясь, готовый в любой момент нырнуть за молодую ель или куст можжевельника.
Он чувствовал себя, как на фронте, в разведке; его задачей было выследить противника и не обнаружить себя. Он сделал большой крюк и подумал даже, что заблудился, как вдруг из глубины леса сквозь решетчатый переплет заиндевелых ветвей увидел знакомую машину.
Евдокимов пригнулся еще ниже, осторожно отошел в сторону и спрятался за невысокой пушистой елкой.
Эджвуд и Галина стояли у машины. Они что-то долго копались возле нее, то и дело заглядывали в машину.
Евдокимов не видел, как они закусывали, но зато отлично видел, как они поцеловались. Он опять неодобрительно подумал о Галине: “Испорченная девка! Можно ли на нее положиться?”
Наконец они надели лыжи и пошли.
Куда? Далеко ли?
Евдокимов засек время. Два часа пятьдесят четыре минуты. До пяти далеко… Сумеет ли Галина выполнить поручение?
Евдокимов вышел на дорогу. Подошел к машине. Подергал дверцу.
Машина оказалась запертой на ключ. Эджвуд — человек осторожный.
Евдокимов попытался открыть замок.
Собственно говоря, он не имел права этого делать. Эджвуд пользовался дипломатическим иммунитетом. Его нельзя было арестовать, нельзя было обыскивать ни его, ни занимаемое им помещение. Автомобиль тоже мог считаться помещением. Застань Эджвуд Евдокимова в своей машине, мог бы произойти скандал. Проще всего было тогда притвориться обыкновенным воришкой. Но, к сожалению, они были знакомы. Вернись сейчас Эджвуд к машине, Евдокимов выглядел бы достаточно глупо…
Но машина представляла немалый интерес. И Евдокимов был уверен, что если даже Эджвуд обнаружит, что кто-то покопался в машине, он не станет этого разглашать, ему это будет невыгодно.
Евдокимов поковырял в скважине. Замок, конечно, поддался. При некоторой ловкости и навыке это не составляло большого труда.
Евдокимов открыл дверцу, влез в машину и принялся за осмотр.
На закрытой полочке, справа от шофера, находились небольшой фотоаппарат — все-таки он возит его с собой — и пистолет; и пистолет, и фотоаппарат были заряжены.
На заднем сиденье лежал чемодан, на полу валялась меховая полость для ног.
Евдокимов открыл чемодан, это оказался погребец с провизией. Холодная курица, паштет, сухие бисквиты, шоколад.
Евдокимов позавидовал Эджвуду. Сам он не так предусмотрителен, а не мешало бы захватить пару бутербродов. Фляга тоже наполнена. Евдокимов отвинтил крышку. Пригубил. Коньяк. Тоже неплохо.
“Иностранцы предусмотрительны по части всяких удобств, — подумал Евдокимов, — а мы, русские, всегда о себе забываем”.
Он поднял заднее сиденье. Ого, это было уже интереснее! Коротковолновая радиостанция! Рискнуть или не рискнуть? Говорят, риск — благородное дело. Он рискнул.
Наладил радиостанцию, поднял антенну, настроился на указанную Анохиным волну…
Ждать было томительно. Он вышел на дорогу, погулял. Снова посидел в машине. Снова погулял…
Он много раз смотрел на часы, пока упрямая короткая стрелка не начала приближаться к пяти.
Вот наконец… Пять часов! Пять минут шестого… Восемь минут шестого… Ого!
“Любимый город… Любимый город…”
Очень приятно, здравствуйте!
“Перехожу на прием… Перехожу на прием…”
