— В Тиргартене? — переспрашивает Анна. — А что вы там делаете?.. Нет, все обошлось, но я не ждала вас раньше завтрашнего дня. Доложить господину управляющему, что вы выйдете на дежурство?
— Вы прелесть, Анна! Как бы я жил без вас? Спасибо и… поверьте, Леман умеет быть благодарным. До свидания, Анна.
Я вешаю трубку и растираю уши. Все обошлось. Да и разве могло не обойтись, если докладную на стол фон Арвида клала сама фрейлейн Анна, крайне заинтересованная в том, чтобы ночной сторож Леман не подвергся взысканию за отлучку?.. Теперь на очереди Цоллер.
Диск вращается, жужжит, вызывая в мембране сухой треск и шорохи. Ожидая соединения, я танцую на месте, пристукиваю каблуками; голова опять начинает кружиться…
— Здесь Цоллер!
— Господин советник? Это я, Франц Леман, вы узнаете меня? Я звоню из Тиргартена и, если господин советник не занят, хотел бы просить о встрече. Это здорово важно!
Я выпаливаю тираду единым духом, не давая Цоллеру времени для сопоставлений и вопросов. Черт дернул меня за язык сказать Анне про парк! Теперь приходится говорить о нем Цоллеру, стараясь, чтобы советник не пытался установить, где же логическая связь — или отсутствие ее — между Тиргартеном, на другом от Панкова конце Берлина, и горячим желанием Лемана немедленно встретиться по важному делу.
Треск и шорох в трубке. Наконец голос — хриплое ворчание:
— Хорошо, сынок! Иди в сторону Клейнерштерн и жди меня у аптеки. Я буду через двадцать пять минут.
Клейнерштерн — “Маленькая звезда”. Я знаю эту площадь, но не видел там аптеки. Хотя нет, Цоллер точен — рядом с площадью, в полсотне метров, мне попадалась однажды витрина с банками и склянками; клистирных дел заведение, неведомо зачем затесавшееся в парковый район.
Хорошо гренландским эскимосам — в одежде из шкур им любой мороз нипочем! Что же касается меня, то тело мое деревенеет, пока негнущиеся ноги доносят его до места рандеву. Я с трудом поднимаю руку, чтобы посмотреть на часы. Двадцать пять минут прошло, а Цоллера нет. Витрина аптеки затянута льдом; банки с притертыми крышками, заполненные красными и зелеными растворами, жутковато мерцают в темной глубине. Я разглядываю их, не уставая подпрыгивать и щелкать каблуками. Спрашивается, сколько рюмок первосортной выпивки умещается в банке, если, конечно, это спирт? Я бы сейчас с наслаждением пропустил стопку-другую, закусив жареной колбасой… А еще хорошо — яичницу со шкварками. И — спать.
— Эгей, сынок!
Это Цоллер. Я заметил, как он подкатил на своем БМВ, но делаю вид, что не могу оторваться от созерцания банок. Господин советник должен верить, что Леман не обеспокоен, все у него хорошо, у этого Лемана!
— А ну ныряй сюда, сынок!
Я сажусь рядом с Цоллером и отстукиваю зубами дробь. От мотора тянет теплом, запахом отработанного синтетического бензина. Крупная дрожь колотит меня, заставляя Цоллера изогнуть брови. Они висят у него над глазами, точно мох на коряге.
— Тик-так… — с усмешкой говорит Цоллер. — А я, старый дуралей, все ломаю голову, что это тут затикало: думал — часы, а оказалось, нет, мой дружок Леман. Где это ты подвесил маятник, сынок, признавайся!
— Господину советнику…
— Господину советнику жаль тебя. На, глотни!
Красная лапа тычет мне в зубы горлышко фляжки. Резкий аромат шнапса шибает в нос, перебивая вонь бензина. Я делаю огромный глоток, захлебываюсь, кашляю, и фейерверк искр взрывается перед глазами. К этому глотку да пару бы горячих углей, чтобы подольше сидели внутри, тлели, источая жар. Но и так ничего: дрожь становится мельче, а в желудке мягко разгорается пламя.
— Спасибо, господин советник… Оч-чень крепкая штучка! Во Франции, было, мы от нее нос воротили, все больше перно да перно, там его хоть реку заливай. С водой оно делается белое, чистое молоко. Но уж по вкусу — это я вам доложу, аж слезы из глаз! Вот оно как!..
Я и вправду чуть пьян. Шнапс делает свое дело, и мне надо- сосредоточиться, чтобы не наболтать чего-нибудь лишнего. Цоллер прячет фляжку и большим пальцем придавливает кнопку стартера.
— Господин советник сердится? — спрашиваю я.
— С чего ты взял?
— Еще бы!.. Меня не проведешь! Франц Леман, позвольте доложить, не такой уж дурак, чтобы не понять, что к чему… Господину советнику сказали ведь, что я был в отпуске?
— А ты был в отпуске?
— В Бернбурге! — бухаю я и смеюсь, качаю пальцем перед собственным носом: шалишь, мол, не так-то я прост!
Цоллер подводит машину к тротуару, опускает ручной тормоз и поворачивается ко мне. Под сползшими вниз бровями совсем не видно глаз.
— Вон оно как? Что ты там делал, сынок?
Меня начинает развозить, и, сбиваясь, я повествую о поездке к Варбургу… Има ва таре?.. Вполне свободно может кончиться так, что с Клейнерштрассе мы проследуем прямо в гестапо. Все зависит от того, насколько убедительно я докажу Цоллеру, что действовал ему на пользу. Толкая Лемана в Бернбург, советник вряд ли рассчитывал на его возвращение; благополучный приезд в Берлин да плюс ночная гонка по маршруту Бернбург–Галле–Бернбург–Потсдам–Берлин — тема для раздумий и выводов. Цоллер слушает, не вставляя ни слова, и я почти физически чувствую, как в голове советника одна за другой проносятся мысли: врет, не врет, вступил в сделку с Варбургом; да нет, не похоже — нужен бригаденфюреру этот дурак; а все-таки…
— Ты говоришь, вы ездили в Галле, сынок? А зачем?
— Я так попросил. Соврал, что у меня там тетка, а когда приехали, сказал, что передумал, слишком, дескать, поздно, и попросил отвезти в Берлин.
— И он тебя не выбросил по дороге, этакого нахала?
— Вот-вот… Это-то и странно, не так ли, господин советник? Я и сам тут все смекаю, но не очень, чтобы догадаться, как оно есть… Я ведь ему и не сказал ничего особенного, а он ко мне, как к младшему брату. Знаете, как он заявил, все эсэсовцы — братья, и я тебе помогу. Это в смысле — получить пенсию. В первый раз вижу, чтобы генерал и унтер-офицер так разговаривали…
Цоллер ногтем мизинца скребет лоб.
— Постой, сынок. Вернись к началу. Ты вошел, и горничная сказала, чтобы ты ждал. Где?
— В передней. Я же говорил.
— Если будет надо, сто раз повторишь! Продолжай.
Я обидчиво подбираю губы. И что я такого сделал, чтобы со мной разговаривали тоном приказа. Франц Леман знает свой долг и исполняет его не хуже других.
— Ну! — поторапливает Цоллер.
— А что — ну? — говорю я. — Сидел в передней, и все. А потом меня позвали. Здоровенный такой парень по имени Руди.
— Что ты сказал бригаденфюреру?
— В том-то и дело, что ничего особенного. Сказал, что помню его по Франции, когда стоял в охране. Потом показал руку и объяснил, что не могу получить пенсию, потому что каких-то бумаг нет в архиве. Он спросил: все? Я посмотрел на него — вот так, прямо — и говорю, что ни за что бы не посмел обратиться, если б не слышал от своего товарища, от Фогеля то есть, что бригаденфюрер очень сердечный и отзывчивый. Вот тут и началось…
— Что? Выкладывай, сынок! Что началось?
— Удивительное, господин советник. Он сказал мне: садись — и стал расспрашивать, где и когда я служил во Франции и долго ли дружил с Фогелем. Потом пообещал помочь выправить бумаги и предложил отвезти, куда мне надо, если я спешу. Я соврал про Галле, и бригаденфюрер приказал Руди приготовить машину. Я все думал, он здорово рассерчает, когда я скажу, что тетка спит, но он и не подумал сердиться. Сказал, что это ничего, и повез меня в Берлин.
— О чем вы говорили? Он спрашивал тебя еще о чем-нибудь? Не торопись, сынок, получше припомни!
Собственный палец, все еще болтающийся перед носом, начинает раздражать меня, и я убираю его.
— Я заснул, господин советник. Так уж вышло. Очень устал и заснул. А когда мы приехали, бригаденфюрер сказал, чтобы я завтра явился к нему. Он, дескать, все проверит и сделает, как надо.
“Завтра”. По крайней мере сутки Одиссей будет в безопасности. Цоллер ничего не предпримет до новой встречи Лемана с Варбургом. Я слушаю себя как бы со стороны и пока не вижу промахов. Вряд ли у советника есть основания для недовольства. Леман, как он и рассчитывал, сунулся в Бернбург, но в последнюю минуту струсил и представил Варбургу дело так, словно хлопочет о пособии. Помянутое как бы между прочим имя Фогеля оказалось лакмусовой бумажкой — бригаденфюрер дал реакцию; немного не ту, которую предвидел Цоллер, но все же характерную, позволяющую делать вывод, что Варбург опасается всего, что связано с разжалованным штурмфюрером. Стал бы он в противном случае возиться с Леманом, предлагать помощь, ехать в Галле и Берлин и, наконец, приглашать к себе, обещая все уладить?
— Господин советник не сердится?
— Что? Извини, сынок, я немного задумался. Нет, не сержусь. Ты, конечно, не должен был ехать туда, не сказав мне, но раз все так сложилось, то будем считать, что ты победил. А победителей не судят, согласен, сынок?
