– Га! Nein трогать Грюнвальд!
– Просто рехнулся, – вздохнул Флорри и печально добавил: – Бедный граф Витте.
– Га. Герр Флорри, в той война был хуже. Ja, красивый ингликан дама. Лодки надо mit kinder, деткам. Мужчинам надо умирать в война. Они убитые торпедой.
– О-о, мистер Грюнвальд, – утомленно произнесла Сильвия. – Пощадите. Не до истории нам.
– Да заткнитесь, Грюнвальд. Мы ужасно себя чувствуем.
– Га. Надо чувствовать gut. Ви ist живым, nein?
Первыми им на помощь пришли рыбачьи лодки, но, как заметил Флорри, наблюдая за этой маленькой, снующей в воде эскадрой, их гораздо больше интересовали трофеи, чем выжившие при кораблекрушении. Капитан звал и звал рыбаков, а те и ухом не вели. Но скоро появился на сцене большой служебный баркас и направился прямо к шлюпке. Не прошло и нескольких минут, как все оказались на его борту, укутанные в одеяла.
Путешествие в порт оказалось в высшей степени заурядным. К тому времени, когда они добрались, солнце уже всходило. Первое впечатление от Барселоны несколько разочаровало Флорри: город, распростершийся на низких холмах, и едва начинающий оживать порт в раннем свете утра. На берегу росли пальмы, воздух еще не прогрелся. Флорри дрожал от холода.
– Мне кажется, если не удастся заснуть, я умру на месте, – сказала Сильвия. – Они ведь не ждут от нас уж очень многого?
– Надеюсь.
Но Флорри и сам не имел ни малейшего понятия о том, что с ними будет.
Оказалось, и в самом деле от них ничего не ждали. В порту находились несколько человек полицейских и несколько медицинских работников из «скорой помощи». Чиновники из Морского комитета опрашивали судовых офицеров. Вскоре всех переправили в помещение этого ведомства, где Флорри начал объяснять, кто он и что он, глубоко безразличному к нему молодому испанцу, который к концу беседы даже перестал что-либо записывать.
– Куда мне идти? – спросил Флорри, поняв, что интерес к нему потерян.
– Вам надо найти партию, – посоветовал юноша. – Барселона, у нас много партий. Везде партии. Найдите себе какую-нибудь и тогда сможете участвовать в наших парадах.
Флорри не совсем понял, что имеется в виду – то ли политическая партия, то ли подружка, то ли и то и другое. Но прежде чем он догадался просить объяснений, его вывели на улицу. И вот он уже стоит под большой пальмой в чужих, не по размеру, парусиновых туфлях, выданных ему взамен утерянных при кораблекрушении. К этому времени одежда на нем полностью высохла, но утренний бриз заставлял ежиться.
Они с Сильвией обсуждали их дальнейшие планы, и вдруг Флорри почувствовал, что под мышкой у него все еще находится револьвер в кобуре. Подумать только, он забыл о нем во всех этих передрягах, а тот уцелел!
– Можете поверить, что я умудрился сохранить револьвер? Поразительное дело!
Но она вдруг замолкла и перестала его слушать. Флорри проследил за направлением ее взгляда и увидел, что работники медицинской помощи делают перевязку Грюнвальду.
– Кажется, его отправляют в больницу, – высказал он догадку, хоть сам почувствовал в происходящем что-то странное.
Грюнвальд был совершенно невредим, и зачем в таком случае его перевязывать и, в частности, завязывать ему глаза? Руки у него уже были связаны за спиной.
– Не понимаю, есть ли в этом необходимость.
– Не вмешивайтесь, пожалуйста, – сказала Сильвия. – Что-то мне это не нравится.
Врач, крупный человек в черной кожаной куртке, с холодными глазами и рябым лицом, как раз в эту минуту швырнул старика к борту машины медиков, которая, как только что понял Флорри, вовсе не была «скорой помощью».
По ее борту крупными буквами было написано: «Полиция».
Настроение у Глазанова было радостным, почти юмористическим, он даже обрел способность шутить. Что-то сродни выражению счастья видел теперь Ленни на его лице. Сейчас они шли по тюремному двору, направляясь к камере арестанта.
– Он ничего не подпишет, – уверенно предсказывал Глазанов. – Ничего. Неподатливый, как кремень. Вам, Болодин, придется хорошо поработать кулаками, прежде чем он сознается.
У советника чуть не кружилась голова от счастья.
– Нет, – продолжал он разглагольствовать в своей манере захолустного грамотея, – нам придется сначала сломить волю этого человека. Лишить иллюзий, развеять тщеславные надежды, заставить его видеть реальность такой, какова она есть. Кирпичик по кирпичику, мы разнесем его убеждения. Да, это трудная задача. Это будет настоящая борьба, комрад Болодин, вы с такой пока не встречались. Но что за добыча! Только представьте, какой матерый волк оказался в наших руках в какой-то барселонской кутузке.
Ленни довольно тупо кивал, стараясь не выходить из образа того слабоумного дебила, каким, очевидно, считал его Глазанов. Только неопределенно хмыкнул в ответ, что Глазанов охотно счел знаком полного согласия и энтузиазма. Да, глядя на комиссара, он узнавал человека, захваченного видениями грядущей славы, самыми смелыми амбициями. Таких он и в Бруклине видал в свое время. Фантазер, набитый дурацкими мечтами о тех радостях, что принесет ему завтра.
– Я намерен расколоть его до того, как отправим старика в Москву, – продолжал говорить Глазанов. – Мы заставим его признаться во всем и раскаяться. Обратите внимание, Болодин, здесь мы имеем дело не просто со старым коминтерновцем, а с лучшим работником ГРУ, человеком стальной воли, живой легендой революционных дней.
Они дошли до коридора, ведшего в камеру Левицкого.
– Захватите ведро воды. Пора заняться допросом. Не время ему предаваться безмятежному сну.
Ленни подставил ведро под кран в стене и до краев наполнил его ледяной водой.
Здесь, в старинном монастыре, было темно и сыро. Как в страшных сказках, по углам лохматилась паутина и замшелые камни нависали над головами. Повсюду на стенах виднелись следы распятий, вырванных в горячие дни июльской революции. Старые камни были расписаны высокопарными революционными призывами, и эти надписи, как кровоточащие раны, резали глаза в ярком свете электрических лампочек, свисавших с протянутых на скорую руку проводов.
Глазанов достал ключ старой ковки и с некоторым усилием отомкнул массивную дверь. Войдя, они увидели спящего под рваным одеялом старика. Он скорчился на брошенном на пол соломенном тюфяке, а на каменной стене над ним крестообразной раной зиял очередной вырванный символ неправедной веры. Старик жалко всхрапывал. Он выглядел слабым и бледным, и в скудном свете камеры кожа его казалась старым пергаментом.
Некоторое время Глазанов без всяких эмоций изучал лицо арестанта, потом молча кивнул Ленни, и тот, опрокинув ведро, выплеснул воду на несчастного. Левицкий задохнулся, застонал и мгновенно сел. Вырвавшийся стон боли, крупная, до мозга костей пробирающая дрожь обнаженного тела – не человек, а беззащитное, подвергнутое побоям и насилию животное. На мгновение в глазах арестанта мелькнула тревога, выдав его ужас и панику, но спустя секунду он уже взял себя в руки, и, как заметил стоявший позади Глазанова Ленни, зрачки его расширились, резко сфокусировавшись на каком-то предмете.
– Встаньте, Левицкий, – произнес Глазанов с театральной сердечностью, совершенно не свойственной его характеру. – Нам с вами придется потрудиться.
Старик, с тела которого ручьями стекала вода, уже стоял рядом с койкой и глядел прямо перед собой. Его глаза, сохраняя совершенно отсутствующее выражение, смотрели в одну точку.
– Мы готовы выслушать то, что вы нам расскажете, – продолжал комиссар. – Вы же не откажете нам в этом? Так что не тяните. Все ваши преступления должны предстать перед нами.
Левицкий перевел взгляд на своего мучителя и невозмутимо спросил:
– Ваша фамилия Глазанов?
– Тут я задаю вопросы.
– Тем не менее я узнал вас. Вы – Глазанов. Николай Ильич, если не ошибаюсь. Я помню вас по бакинской конференции в двадцать седьмом году. Вы были в свите Глицкого. Высказывалось мнение, что вы – довольно умный человек.
– Старик, здесь слушают только меня. Товарищ, который стоит рядом, не привык особенно стесняться, а у меня нет времени слушать ваши хвастливые воспоминания. Если вы вынудите меня, я тут же отдам ему приказ избить вас до кровавого месива.
– Мы оба знаем, до чего абсурдно ваше предложение. Избейте меня до кровавого месива, и вам придется грузить на пароход и отправлять в Москву только это месиво, и больше ничего.
Ленни, внимательно наблюдавший за нападками двух русских друг на друга, услышал вздох, сорвавшийся с губ Глазанова невольно и, может быть, даже незаметно для него самого.
– Мне говорили, что вы хитрец. Даже называли вас Сатана Собственной Персоной.
– Я вовсе не хитрец, товарищ Глазанов. Я старый человек, и у меня не так уж много сил или коварства. Просто мне не чужды некоторые убеждения, которых не поколебать ни одному честолюбивому подонку.
